В конце мая в бараках поселили отряд полицейских. У наших разведчиков вызвало недоумение одно обстоятельство: полицейских редко выпускали за пределы лагеря. Это насторожило нас. По распоряжению Ефимова партизаны Маркушина и Смирнова неотлучно вели наблюдение за лагерем, чтобы при удобном случае разгромить его.
Но один случай ускорил это дело. Произошло следующее.
Как нам позднее стало известно, после обеда седьмого июня на охрану склада горючего, расположенного в стороне от лагерных бараков в небольшом перелеске, немцы поставили полицейского Павла Митрофанова из бывших военнопленных. Как только утихли шаги разводящего, Митрофанов обошёл вокруг склада и, убедившись, что немцев поблизости нет, осторожно повернул бочку, нащупал пробку и начал её откручивать. Через минуту струя бензина с клокотом хлынула на землю. Затем он зашёл с другой стороны — и в траву одна за другой полетели ещё четыре пробки.
Убедившись, что бензином залит почти весь склад, Митрофанов, прикрывшись плащ-накидкой, поджег кусочек ветоши и кинул её между бочек.
Затем, ухватив крепко винтовку, бросился бежать в березовую рощу. Где-то позади загремели выстрелы. Павел побежал ещё быстрее. Крики немцев и выстрелы становились всё дальше и глуше, и с каждой минутой росла надежда на спасение.
Лесная тропинка, едва заметная в темноте, вывела его на поляну. Павел быстро пробежал её и снова вошел в лес. Едва он поравнялся с первой сосной, как в его грудь уперся автомат. Павел потянулся к винтовке, но перед ним тут же появились ещё двое с автоматами.
— Руки вверх!
Павел подчинился.
— Кто такой? Куда идешь?
Только теперь он заметил, что перед ним стоят партизаны. Нервы не выдержали, и он заплакал.
— К вам… как рад, что вас нашел… — горячо, захлебываясь, говорил Павел.
— Да ты голову нам не морочь, толком рассказывай.
— Долго объяснять. Нужно, чтобы о моем приходе знало меньше людей.
— А ты не врёшь?
— Нет.
Наутро Митрофанова доставили в штаб. Он сразу же назвал себя и рассказал, как оказался в немецком лагере у разъезда Лозовица.
В сумрачный сентябрьский день позиции батальона, в котором служил Павел Митрофанов, начали атаковать фашистские танки и автоматчики. В самый разгар боя станковый пулемет Павла был разбит осколком снаряда. Тогда солдат потянулся к трехлинейке, лежащей около убитого наводчика. Он уже ухватился за ствол, когда рядом раздался, взрыв. Павел потерял сознание.
Очнулся он через час. Остатки батальона были собраны на поляне перед высотой, которую обороняли советские солдаты. Вокруг расхаживали часовые. Павел ничего не слышал. Все тело пронизывала боль, точно в него вонзили тысячи иголок. «Контужен», — пронеслось у Павла в голове. Он никак не мог примириться с мыслью о том, что попал в плен и что для него так неожиданно окончилась война.
Несмотря на мучительную боль, Павел приподнял голову и осмотрелся вокруг. Большинство солдат и командиров батальона были ранены и наспех перевязаны бинтами и обрывками нижних рубашек. У Павла еще тяжелее стало на душе, и он снова уткнулся лицом в траву.
Движение солдата заметил младший политрук Юзик Гиммерверт. Он подполз к Павлу и осторожно потрогал его за плечо. По движению губ Гиммерверта солдат понял, что Юзик что-то говорит ему. Но что — не слышал. Тогда младший политрук вынул бумажку, написал что-то и поднес к глазам Павла.
«Ты контужен, лежи спокойно. Помощь всегда окажем». Павел с трудом прочитал и взглянул на Гиммерверта. У того была перебита правая рука, сквозь марлю обильно сочилась кровьи тяжёлыми каплями падала на землю.
— Не надо, — отрицательно покачал головой Павел. Но Гиммерверт не унимался. Он снова что-то черкнул и показал солдату. Павел прочитал:
«Приказываю не отказываться от помощи. Постараемся избавиться от плена и спасти всех. Нужно только крепиться». «Младший политрук и в плену заставляет подчиняться советской дисциплине. Это хорошо», — подумал про себя солдат и как-то сразу тепло и радостно стало у него на душе. Вскоре он заснул.
Проснулся он от пинка в спину. Над ним, угрожая автоматом, стоял худощавый немецкий солдат с неприятными зелеными глазами, которые смотрели как-то искоса то ли от презрения к людям, то ли от желания придать себе важный вид.
«Тоже мне вояка», — с пренебрежением подумал Павел, досадуя, что не может открыто выразить свое презрение к этому выродку. Он даже удивился страху, который испытывал в первые дни боев перед фашистскими автоматчиками. Действительно, нашел кого бояться!