— Ничего здесь никогда не происходило и не происходит, — убеждал меня как-то раз в кофейне старик, проживший в Батне почти всю свою семидесятилетнюю жизнь.
— А революция? — не удержался я. — Ведь она началась в Батне.
— Революция, — старик улыбнулся. — Революция все перевернула. Поначалу странно казалось. Французы — сила, власть, армия! А мы что… В общем, их боялись и уважали. Некоторые даже любили. Знаешь, как собака хозяина: хоть и плохой хозяин, а кормит. Не все тогда поддержали восстание. Одни боялись, другие в успех не верили. В Батне после тех первых выстрелов вскоре опять наступило затишье. А потом, бог ты мой, как все раскачалось. Странно, но нас стали бояться. Батна уж на что тихий город, айв ней неспокойно было.
Старик говорил не спеша, внимательно следя за выражением моего лица. Он знал, что я из Советского Союза, знал, что наша страна поддержала алжирскую революцию, но в глубине души он всегда помнил, что разговаривал не с мусульманином, а с иноверцем.
— Вокруг Батны было много отрядов муджахидов. Дороги блокировали, нападали на небольшие французские отряды. Французы начали лес на горах выжигать, газ нагонять в пещеры, где, думали, муджахиды скрывались. Много тогда погибло женщин, детей, которые вместе с партизанами ушли.
Муджахиды тоже озлобились. Кое-кто стал говорить, что все немусульмане — враги, что настало время перерезать всех христиан. Ты был на христианском кладбище — там есть могилы французов, итальянцев, которые сотрудничали с карателями. Их вот убили. Кровь сначала капала, а потом потекла. Были напрасные жертвы…
Я заглядывал на маленькое аккуратное кладбище на окраине города. Там никогда не было посетителей. Между могилами, по краям дорожек цвели мелкие бело-розовые маргаритки. Над некоторыми могилами стояли памятники. Запомнился один из них: женщина в полный рост, закутанная в покрывало, спускалась по ступенькам. В сумерки памятник пугал. Слишком хорошо поработал скульптор, поставив над мертвой такую живую статую. Старый кладбищенский сторож, у которого бесчисленное количество детей — одних дочерей восемь, — поведал о том, что раз (а то и два) в год приезжают сюда итальянцы и французы навестить родных, покоящихся под гладкими могильными плитами. Они стараются не останавливаться в городе, где прошло их детство и юность. Ночуют в Константине, в 118 километрах от Батны. В прошлом веке почтовый дилижанс шел из Константины в Батну по разбитой дороге целую ночь. Сейчас сюда — полтора часа на автобусе.
Наверное, бывшие батнинцы испытывают странное, мало кому знакомое чувство: у них нет больше родины, а та страна, которую они считали своей, принадлежит другим людям, живущим по другим законам, говорящим на чужом для них языке. О чем думают эти изгои, проходя по бывшим родным улочкам, видя в «Режане» фотографии кинозвезд своей молодости? Они приезжают домой. Домой, ибо на этих улицах, чем-то напоминающих улицы Тараскона из грустной книги Альфонса Доде, многое осталось по-старому. Только там живут другие люди.
Алжирские европейцы… Евроалжирцы. Среди них было много искренне считавших, что за все содеянное ими для Алжира он обязан вечно благодарить их. Евроалжирцы, не мыслившие жизни без Алжира. Они не могли постигнуть смысла алжирской революции. Им угрожали оасовцы[12], не верили мусульмане. Они барахтались в бурном потоке революции, вынесшем их, ослепленных, озлобленных, из Алжира.
Состояние этих людей тонко ощутил известный алжирский писатель Мулуд Фераун в книге «Дни Кабилии»: «Похоже, что теперь, после столь долгого общения с нами, французы присвоили себе наш пресловутый фатализм и предоставляют судьбе — мектуб — заботу о разрешении главного и единственного вопроса: сохранить или потерять Алжир»[13].
— Победа, — продолжал старик, — досталась нелегко. Полтора миллиона алжирцев погибло. А сколько раненых, покалеченных! Они нас не щадили. Понятно, что когда мы наконец победили, многие хотели избавиться даже от всякого воспоминания о французах и избавлялись. Главный собор Батны, нашу «Бастилию», мы сломали чуть ли не за несколько дней. Теперь на его месте площадь. Памятник французским солдатам первой мировой войны перенесли из центра города на кладбище.
— Послушай, — обратился он ко мне, — приходи первого ноября, в годовщину резолюции, на улицу Бискры. Посмотришь, какими мы были, когда воевали с французами.
— ?
— Да, да. Я тоже воевал в этих местах. И, говорят, неплохо воевал. Теперь, конечно, мы постарели. Не много нас вообще уцелело с той поры. Сейчас государство заботится о ветеранах революции. Есть даже специальное ведомство, охраняющее их интересы. Большинство муджахидов продолжают работать, занимаются по мере сил общественной деятельностью. Тот, кто уже в возрасте, выбирает себе дело попроще и поспокойнее.
Первого ноября я вышел на улицу Бискры. По ней уже шествовали участники демонстрации. Шла колонна рабочих в новеньких голубых касках. За ними школьники, несмотря на дождь, голосистые и нарядные. Прошли студенты — они били в маленькие глиняные барабаны и скандировали лозунги. Потом наступила очередь военных. И вот на улице появились муджахиды — знаменитые алжирские партизаны. Они шли с достоинством, несколько десятков человек, уцелевших в кровавой войне. Они шли одетые так, будто только что спустились в Батну с гор, покинув глубоко спрятанные от врага убежища.
Они были вооружены тем оружием, которым сражались против колонизаторов. У некоторых за поясом торчали пистолеты, висели за спиной винтовки. Моложавый плотный человек в темных очках, в покрытой бурыми пятнами форме парашютиста пронес базуку (противотанковое ружье). Где сейчас покоятся кости французского десантника, чей костюм пришелся впору алжирскому партизану? Мальчик вел слепого, закутанного в светлый бурнус старика. Шла седая женщина с высоко поднятой головой, за плечами — старинная винтовка, Я всматривался в лица и с удивлением узнавал многих людей, которых часто встречал на улицах Батны, тихой Батны.
В первом ряду муджахидов я увидел своего нового знакомого, с которым говорил о революции. Его бурнус был перетянут широким ремнем, на котором висела кобура. Слева на боку — в черных ножнах с голубым шариком на конце — изогнутый кинжал. Он держал руку на кобуре, словно проверяя, есть ли в ней оружие.
Моросил осенний дождь. Было холодно и сыро, и я подумал, как тяжело в такую погоду жить в горах, в пещерах полуголодным, вечно преследуемым противником.
Революция, о которой я так много читал и слышал, проходила по главной улице Батны. Революция, начавшаяся на улицах маленькой, мало кому известной, не любимой своими обитателями Батны.
Иногда мне представлялось, что я приехал в Батну очень давно, совсем ребенком. Порой я проклинал этот пыльный летом и вечно сырой зимой городишко. Когда по истечении двух лет я последний раз проходил по его улицам, то чувствовал себя так, словно уезжал из родного дома в далекое путешествие.
Свистнул поезд, точно так же, как в день приезда. Я даже не успел сказать Батне: «До свидания!»
БЕСЕДЫ В БЕНГАЗИ
Бенгази на дорогах истории
Каир — самый большой город в Африке. Батна, быть может, самый обычный. А Бенгази? Бенгази — где-то посредине. В прямом и переносном смысле. Тысяча километров до Каира, тысячи полторы до Батны. Находится он в Ливии, то есть между Египтом и Алжиром. Население — раз в три больше, чем в Батне, и раз в 20 меньше, чем в Каире. Точно сказать нельзя. Статистика на Востоке вообще весьма приблизительна.
Бенгази, второй по величине город Ливии с населением около 400 тысяч человек, расположен в северо-восточной части страны. Он стоит на западной оконечности далеко вдающегося в Средиземное море мыса. К востоку от Бенгази поднимаются невысокие, покрытые густым лесом горы Джебель аль-Ахдар. На севере простирается однообразная полоса побережья, вдоль которого проходит широкая автомобильная магистраль. У города Адждабия берег изгибается, и дорога резко поворачивает на запад — прямо на Триполи. Если ехать из Бенгази до Адждабии, а от нее дальше на юг, то можно попасть в Сахару, в область Каланшо, где сосредоточены основные запасы ливийской нефти.
12
ОАС — действовавшая в 60-е годы во Франции и в Алжире фашистская военно-политическая организация.