— А такие доказательства были? — спросил Бернеби.
Гримо пожал плечами:
— Многие тела были эксгумированы. Некоторых умерших обнаружили в скорчившихся позах, с кровью на лицах, руках и саванах. Вот вам и доказательства… Хотя почему бы и нет? В эти годы свирепствовала чума. Многих бедняг хоронили заживо, считая их мертвыми. Естественно, они пытались выбраться из гробов, прежде чем умерли по-настоящему. Вот, джентльмены, что я подразумевал под случаями, скрывающимися за суевериями. Вот что меня интересует.
— И меня тоже, — послышался новый голос.
Миллс говорит, что не слышал, как вошел этот человек, хотя ему показалось, будто он чувствует сквозняк из открытой двери. Возможно, их удивило само появление незнакомца в комнате, где посторонние бывали редко и никогда не говорили. Или же причина была в его голосе, резком, хрипловатом и как бы «иностранном», в котором слышались нотки торжества. Как бы то ни было, неожиданное вмешательство заставило всех повернуться.
По словам Миллса, во вновь пришедшем не было ничего примечательного. Он стоял спиной к камину, в поношенном черном пальто с поднятым воротником и надвинутыми на глаза полями мягкой шляпы. Нижнюю часть лица прикрывала рука в перчатке, которой он поглаживал подбородок. Миллс не мог ничего сообщить о внешности незнакомца, кроме того, что он был высокий, худощавый и убого одетый. Но в его голосе, осанке, а может быть, и жестах ощущалось нечто смутно знакомое.
Незнакомец снова заговорил, и его речь была чопорной и педантичной, как будто он пародировал Гримо.
— Вы должны простить меня, джентльмены, за то, что я вмешался в вашу беседу. — Интонации триумфа послышались вновь. — Но я хотел бы задать вопрос знаменитому профессору Гримо.
Никто и не подумал осадить его, говорит Миллс. Все были напряжены — от этого человека исходила какая-то холодная сила, чуждая атмосфере уютной комнатки, освещенной отблесками пламени. Даже фигура Гримо, мрачная и безобразная, как скульптура Эпштейна,[5] с сигарой во рту и поблескивающими под тонкими стеклами очков глазами, казалась напрягшейся.
— Ну? — поворчал он.
— Значит, вы не верите, — продолжал незнакомец, убрав руку от подбородка только для того, чтобы указать пальцем, — что человек может выходить из гроба и передвигаться, оставаясь невидимым, что четыре стены для него ничто и что он опасен, как любое порождение ада?
— Не верю, — резко ответил Гримо. — А вы?
— Верю, так как сам это проделал. Более того, у меня есть брат, чьи возможности куда шире и который очень опасен для вас. Мне не нужна ваша жизнь, а ему нужна. И если он навестит вас…
Кульминация этого дикого монолога лопнула, как кусок угля в очаге камина. Молодой Мэнген, бывший футболист, вскочил на ноги. Маленький Петтис нервно озирался.
— Этот тип — псих, Гримо, — заявил Петтис. — Может быть, мне… — Он указал на звонок, но тут незнакомец вмешался снова.
— Прежде чем сделать это, посмотрите на профессора Гримо, — сказал он.
Гримо разглядывал незнакомца с презрением:
— Нет-нет! Оставьте его в покое, слышите? Пускай говорит о своем брате и своих гробах…
— О трех гробах, — уточнил незнакомец.
— О трех гробах, — ворчливо согласился Гримо. — О скольких хотите! А теперь вы, возможно, скажете нам, кто вы такой?
Незнакомец вытащил из кармана левую руку и положил на стол картонную визитную карточку. Ее прозаичный вид словно вернул к реальности, отправив весь фантастический бред в дымоход как дурацкую шутку и превратив загадочного посетителя в обычного актера, одетого как огородное пугало и с сумбуром в голове под нелепой шляпой. Ибо Миллс прочитал на карточке: «Пьер Флей. Иллюзионист». В одном углу было напечатано: «Калиостро-стрит, 2Б, Западный округ, 1», а выше написано от руки: «Или «Академический театр». Гримо засмеялся. Петтис выругался и позвонил, вызывая официанта.
— Вот оно что! — Гримо постучал по карточке большим пальцем. — Я так и думал, что мы придем к чему-то вроде этого. Значит, вы фокусник?
— Разве в карточке написано так?
— Ну-ну, если это более низкая ступень в профессии, прошу прощения. — В ноздрях у Гримо засвистело — его обуяло нечто вроде астматического веселья. — Полагаю, вы вряд ли захотите продемонстрировать нам один из ваших фо… одну из ваших иллюзий?
— Напротив, с удовольствием, — ответил Флей.
Его движение было настолько быстрым, что оказалось неожиданным для всех. Оно выглядело как нападение, хотя не являлось таковым — в физическом смысле. Он склонился через стол к Гримо, его руки в перчатках опустили и тут же подняли воротник пальто, прежде чем кто-то еще смог разглядеть его лицо. Но у Миллса создалось впечатление, что он усмехается. Гримо оставался неподвижным — только его подбородок, казалось, выпятился и приподнялся, превратив рот в презрительно изогнутую дугу в коротко стриженной бороде. Его лицо побагровело, но палец продолжал спокойно барабанить по карточке.
— Прежде чем уйти, — сказал Флей, — я задам последний вопрос знаменитому профессору. Вскоре кое-кто навестит вас вечером. Я тоже подвергаю себя опасности, имея дело с моим братом, но готов рискнуть. Повторяю: кое-кто навестит вас. Предпочитаете, чтобы это был я, или мне прислать моего брата?
— Присылайте брата, — огрызнулся Гримо, внезапно поднявшись, — и будьте прокляты!
Дверь закрылась за Флеем, прежде чем кто-либо успел пошевелиться или заговорить. Этим исчерпывается то, что нам абсолютно точно известно о событиях, приведших к субботнему вечеру 9 февраля. Все остальное представляло собой разрозненные фрагменты картинки-загадки, покуда доктору Феллу не удалось свести их воедино. Первый смертоносный ход полого человека был сделан именно тем вечером, когда лондонские улочки были занесены снегом, а три гроба из пророчества наконец наполнились.
Глава 2
ДВЕРЬ
Тем вечером в библиотеке доктора Фелла в доме номер 1 на Адельфи-Террас царило веселье. Румяный доктор восседал в своем самом большом, самом комфортабельном и самом шатком кресле, которое осело и скрипело ровно настолько, чтобы быть удобным для владельца и приводить в отчаяние его жену. Доктор Фелл благодушно улыбался, поблескивая глазами под стеклами очков на черной ленте и постукивая тростью по коврику у камина. Он праздновал. Доктор Фелл любил праздновать прибытие своих друзей, как, впрочем, и все остальное. А этим вечером был двойной повод для увеселений.
Во-первых, его молодые друзья, Тэд и Дороти Рэмпоул, прибыли из Америки в наилучшем расположении духа. Во-вторых, его друг Хэдли — ныне суперинтендент Хэдли из отдела уголовного розыска — только что блистательно завершил дело о подлоге в Бейсуотере и теперь мог расслабиться. Тэд Рэмпоул сидел с одной стороны камина, Хэдли — с другой, а доктор занимал председательское место между ними, у чаши с горячим пуншем. Мадам Фелл, Хэдли и Рэмпоул судачили о чем-то наверху, а в библиотеке месье Фелл и Хэдли уже затеяли горячий спор о чем-то еще, поэтому Тэд Рэмпоул чувствовал себя как дома.
Откинувшись на спинку мягкого кресла, он вспоминал былые дни. Напротив него суперинтендент Хэдли с его подстриженными усами и волосами цвета тусклой стали улыбался и обращался с ироническими замечаниями к своей трубке. Доктор Фелл жестикулировал черпаком для пунша.
Они спорили о научной криминалистике и, в частности, о фотографии. До Рэмпоула и раньше доходили отголоски этих событий, вызвавших бурное веселье в отделе уголовного розыска. Приятель доктора Фелла, епископ Мэпплхемский, увлек его трудами Гросса,[6] Джессрича и Митчелла, и доктор попался на удочку. Ранее хобби доктора Фелла была химия, но его изыскания не снесли с дома крышу, так как он, к счастью, всегда умудрялся разбить аппаратуру, прежде чем приступить к эксперименту, поэтому причиненный им вред ограничивался портьерами, подожженными бунзеновской горелкой. Работа же в области фотографии (по его словам) была весьма успешной. Доктор купил микрофотокамеру Давонтеля с ахроматическими линзами и замусорил весь дом предметами, напоминающими рентгеновские снимки диспептического желудка. Он также заявлял, что усовершенствовал метод расшифровки письма на горелой бумаге, разработанный доктором Гроссом.
5
Эпштейн, сэр Джейкоб (1880–1959) — американский скульптор-авангардист, работавший в Англии.