– Не хотелось вас перебивать, Хедли, но все это очень странно. Габриэль Добранти[7] «Yorick es Eliza levelei»,[8] два тома, «Shakspere Minden Munkai»,[9] девять томов разных изданий. А вот… – Он остановился. – Гм… Вы можете что-то сказать по этому поводу, мистер Миллз? Лишь эти книги не покрыты пылью.
– Я… я не знаю, – взволнованно заговорил Миллз. – Наверное, они из тех, которые доктор Гримо намеревался перенести на чердак. Мистер Дреймен нашел их вчера вечером отложенными вместе с другими, когда мы выкосили из комнаты некоторые книжные полки, чтобы освободить место для картины… Вы спросили, где я был, мистер Хедли?.. А, вспомнил! Когда профессор Гримо сказал мне, что к нему может прийти посетитель, я не имел оснований думать, что это будет тот человек из ресторана «Уорвик». Этого профессор не говорил.
– А что он говорил?
– Я… видите ли, после ужина я работал в большой библиотеке внизу. Он просил, чтобы в половине десятого я поднялся наверх, в свою рабочую комнату, оставив дверь открытой, сел и… не сводил глаз с этой комнаты на случай…
– На случай чего?
– На случай чего, он не сказал, – прокашлявшись, ответил Миллз.
– И даже после всего у вас не возникло подозрения, кто может прийти? – вырвалось у Хедли.
– Мне кажется, – тяжело дыша, вмешался доктор Фелл, – я понимаю нашего юного друга. Надо было себя перебороть. Несмотря на самые твердые убеждения молодого бакалавра наук и крепчайший щит с девизом «икс квадрат плюс два иже игрек плюс игрек квадрат», перед глазами у него все еще стояла сцена в ресторане «Уорвик», и он не желал знать больше, чем ему надлежало. Правду я говорю?
– Не могу с вами согласиться, сэр, – спокойно возразил Миллз. – Сцена в ресторане тут ни при чем. Заметьте, я неукоснительно выполнил распоряжение и пришел сюда ровно в половине десятого…
– А где в это время были другие? – требовательно спросил Хедли. – Не волнуйтесь! Не говорите того, на что не можете ответить определенно. Где, по-вашему, они были?
– Насколько я помню, мисс Розетта Гримо и Менген играли в гостиной в карты. Дреймен еще раньше сказал мне, что куда-то пойдет, и я его не видел.
– А мадам Дюмон?
– Ее я встретил, когда пришел сюда. Она как раз вышла от профессора с подносом, на котором была пустая посуда после вечернего кофе… Я зашел в свою рабочую комнату, оставив дверь открытой, и поставил столик с пишущей машинкой так, чтобы работать, обратившись лицом к залу. Ровно в… – Он закрыл глаза, припоминая. – Ровно без четверти десять я услышал звонок. Электрический звонок от входа – на третьем этаже, и слышно было хорошо.
Через две минуты появилась мадам Дюмон с подносом для визитных карточек и уже собиралась постучать в дверь, когда я увидел, что вслед за ней идет… э-э… высокого роста человек. Оглянувшись, она тоже увидела его и начала что-то говорить. Я не могу повторить дословно, но помню, что она удивленно спросила, почему он не остался ждать внизу. Э-э… Высокий человек, не отвечая, подошел к двери, неторопливо опустил воротник пальто, снял кепку и запихнул ее в карман. Мне кажется, он засмеялся, а мадам Дюмон что-то воскликнула, отступила к стене и поспешила открыть дверь. На пороге появился профессор Гримо и недовольно проговорил: «Какого дьявола вы подняли такой шум?!» Потом постоял неподвижно, словно вкопанный, глядя на высокого человека, и спросил: «Бога ради, кто вы?»
Миллз заговорил своим нудным голосом быстрее, его улыбка сделалась неприятной, хотя он и прилагал усилия, чтобы она была веселой.
– Успокойтесь, мистер Миллз. Вы хорошо разглядели того высокого человека?
– Достаточно хорошо. Поднявшись наверх, он посмотрел в мою сторону.
– И?..
– Воротник его пальто был поднят, на голове у него была кепка. Но я дальнозоркий, джентльмены, и хорошо все видел. На лице у него была маска из папье-маше – такая, какие надевают дети. Мне запомнилось, что она была удлиненная, бледно-розового цвета и с широко раскрытым ртом. Он ее так и не снял. Мне кажется, я могу заверить, что…
– Вообще-то вы правы, – отозвался от двери чей-то холодный голос. – Это была маска. И он, к сожалению, ее не снял.
НЕВОЗМОЖНОЕ
В дверях, переводя взгляд с одного на другого, стояла женщина. У Ремпола почему-то сложилось впечатление, что это женщина необыкновенная. В ней не было ничего примечательного, кроме блестящих, выразительных черных глаз, белки которых покраснели, словно от сдерживаемых слез. Невысокая, крепкого телосложения, с высокими скулами на широком лице и гладкой кожей, эта женщина, подумалось Ремполу, могла бы, приложив немного усилий, стать привлекательной. Темно-каштановые волосы свободно спадали волнами, прикрывая уши. В скромном темном платье с белой вставкой на груди она вовсе не казалась просто одетой. Уравновешенность, сила, мужество, что еще? Слово «электрическая» тут совершенно неуместно, но только им можно было назвать волну, ворвавшуюся вместе с женщиной в комнату, – потрескивавшая, горячая, могучая, словно удар, волна. Поскрипывая туфлями и потирая руки, женщина подошла ближе, подняла свои выразительные черные глаза и посмотрела на Хедли. Ремпол понял две вещи: убийство профессора Гримо так ее ошеломило, причинило ей такую боль, что она уже никогда не оправится. И если бы не сила воли, глаза ее больше никогда бы не высыхали от слез.
7
Габриэль (Габор) Добранти (1787–1854) – венгерский филолог, один из основателей Венгерской академии.