– Это все? – спросила она, тяжело дыша. – Это все? Это то, что не давало мне спать?
– Все, моя дорогая, – ответил Бернаби, скрестив руки на груди. – Я же сказал вам – ничего страшного. Я не собирался рассказывать это полицейским. Но вы настаивали.
– Будьте внимательны, Хедли, – тихо сказал доктор Фелл и, потрепав старшего инспектора по руке, прокашлялся. – Гм… Так… У нас тоже есть причины верить этому, мисс Гримо.
– Допустим, все это правда, мистер Бернаби, – зашел Хедли с другой стороны. – Вы были в ресторане «Уорвик», в тот вечер, когда туда пришел Флей?
– Был.
– Вы не связали его приход с прошлым доктора Гримо, особенно после того, как он вспомнил о трех могилах?
– Откровенно говоря, связал, – немного поколебавшись, ответил Бернаби и махнул рукой. – Мы с Гримо возвращались из ресторана вместе. Я молчал, но мне казалось, что он сам хочет мне что-то сказать. Потом мы сидели у камина в его кабинете, и он пил много виски, хотя вообще делал это редко. Я обратил внимание на то, что он все время смотрит в огонь, будто на душе у него большая тяжесть.
– Кстати, вы знаете, где он держал свои личные документы? – неожиданно вмешался доктор Фелл.
– Об этом лучше сказал бы Миллз, – ответил Бернаби, бросив на Фелла быстрый взгляд. – Тут много непонятного. Гримо мог бы иметь сейф, но, как мне известно, бумаги он держал в боковом ящике большого письменного стола.
– Что было дальше?
– Мы долго молчали. Была та неуютная атмосфера, когда каждый хочет о чем-то заговорить, но не знает, не думает ли об этом же другой. Я спросил: «Кто это был?» Гримо повернулся в кресле, зарычал, будто собака перед тем, как залаять, и ответил: «Не знаю. Прошло много времени. Возможно, врач. Он похож на врача».
– Врач? Тот, который выдал его в тюрьме за умершего от чумы? – переспросил Хедли.
Розетта Гримо задрожала и закрыла лицо руками. Бернаби почувствовал себя неловко.
– Да… Рассказывать дальше? Потом он проговорил:
«Снова небольшой шантаж!» Вы представляете певца, который исполняет партию Мефистофеля в опере «Фауст»? Когда Гримо оперся согнутыми руками на подлокотники кресла, будто собираясь подняться, и обернулся ко мне, он был похож на такого певца почти всем – подстриженной бородой, красным от пламени в камине лицом, сведенными вместе бровями… Всем. Я сказал ему: «Ну, и что он может сделать?» Я хотел успокоить Гримо, а сам подумал, что в свое время обвинение было, наверное, значительно серьезнее, чем политическое. Гримо ответил: «Ничего он не сделает. У него никогда не выдерживали нервы. Он ничего не сделает».
– Вы хотели знать все? – оглянулся вокруг Бернаби. – Я не возражаю. Об этом известно всем. Гримо тогда спросил: «Вы мечтаете жениться на Розетте, разве не так?» А когда я подтвердил это, он добавил: «Очень хорошо, женитесь». – И начал барабанить пальцами по подлокотнику кресла. Я засмеялся и сказал что-то о том, что Розетта отдает преимущество другому. Он уверил: «Я все устрою, дружок».
– Значит, вы обо всем договорились? – глядя на него, строго спросила Розетта.
– О, Боже! Вы можете подождать хоть минуту? Вы же знаете, как я к вам отношусь. Меня спросили, я ответил. В конце разговора он попросил меня держать язык за зубами, чтобы ни случилось…
– Чего вы не сделали…
– Получается, не сделал! – Бернаби повернулся к ним. – Я рассказал все, что мог, джентльмены. В пятницу, он, забирая картину, очень торопился, и это меня удивило. Но мне было приказано держаться от всего этого как можно дальше, так я и поступил.
Хедли молча дописал страничку в своей записной книжке и посмотрел на Розетту. Девушка сидела на диване, подложив под локоть подушку. Под кожаным пальто на ней было темное платье, но шляпки у нее не было, и длинные светлые волосы и широкое лицо хорошо соответствовали прекрасному красно-желтому дивану.
– Я знаю, вы собираетесь спросить меня, что я об этом думаю – об отце и вообще обо всем… Это снимает с меня большую тяжесть. Все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Боюсь, кто-то всей правды не говорит. Мне надлежит уважать своего отца за то, что он не прибегал к этому. И я рада, что в нем сидел дьявол. Конечно, если он был вором, – она усмехнулась, – то вы не станете обвинять его за то, что он молчал. Разве не так?