— У меня тир, — сказал он, как будто этого объяснения было достаточно. Он был не старый и не молодой — он был состарившийся. Никогда раньше я не видел его живьем, только краем глаза, по телевизору, он один за другим поглощал хот-доги в рекламе сосисок. Это было давно, теперь он стал знаменитостью, магнатом, видным политиком. Он и вправду питался хот-догами, судя по тому, что до неприличия растолстел. На нем была белая водолазка, небесно-голубые шорты и яркие сандалии цвета морской волны. Еще у него были очки и торчащие усы («английские», писали про них в газетах), а волосы были светлее и курчавее, чем по телевизору. Он смахивал на Граучо Маркса, но в нем явно была негритянская кровь. «Похож на русского, — сказал мне кто-то. — На русского мулата». Глаза у него были маленькие и жадные, а еще хитрые.
— Так ты, значит, сын Марии, — произнес он на этот раз, ничего не утверждая.
— Говорят, — ответил я, улыбаясь. Он не улыбнулся в ответ.
— Тебе что-то надо.
— Да, — сказал я, — меня надо сориентировать.
— Что? — в первый раз он о чем-то спросил. Я уже собрался ответить, как вдруг услышал, что вместо голоса у меня изо рта струится музыка: яростная, неудержимая, ритмичная. Это был рок-н-ролл, он доносился откуда-то изнутри дома, думаю, даже из-под моего стула. Он сразу же определил источник музыки: ему было известно больше моего, — вскочил, кинулся к двери, открыл ее правой рукой (я спросил себя, куда он подевал записку) и, размахивая пистолетом в левой, зычно заорал поверх музыки, которая врывалась в дверь, выжимая весь воздух к окну.
— Мага!
Музыка продолжалась в том же качающемся, варварском ритме.
— Мага!
Кажется, мне послышался человеческий голос среди стонов электрогитар, токующих саксофонов и завываний какого-то испаноязычного Элвиса.
— Магалена БЛЯ!
Музыка притихла и легла ненавязчивым фоном под милый невинный голосок.
— Что, папуля?
Как только она произнесла «папуля», я понял: он ей не отец.
— То, — сказал он.
— Что то? — сказала она.
— Музыка.
— А что музыка? Тебе не нравится?
— Да нет, лапочка, просто не так громко, плиз.
— Уже убавила, — отвечала она откуда-то из глубин дома.
— Хорошо, — сказал он и закрыл дверь.
Он сел и стал меня рассматривать. На этот раз мне почудилось в его взгляде нечто странное. Даже не странное, нечто резкое. Я попытался напомнить ему, на чем музыкальная пауза прервала мою автобиографию.
— Так я говорю, меня надо сориентировать.
— Как именно? — спросил он уже знакомым приглушенным, плоским голосом.
— Не знаю. Правда, я не знаю, что мне делать со своей жизнью. Я больше не мог в деревне. Там никому не пробиться.
— Ну что ты будешь делать.
— Это я и хочу узнать. Я бы хотел, чтобы вы мне помогли. Я собирался учиться.
Он долго не думал.
— Где. Школы везде есть. Что ты хочешь изучать.
— Театр.
— Ты актер, что ли?
— Нет, я хочу писать для театра, для ТВ.
Я так и сказал: тэвэ. Я раскачивался на маятнике иллюзии, между придурковатостью и голодом.
— Да ты хоть знаешь, как там все запущено. Сплошные извращенцы. Это не про таких деревенщин, как ты.
— Вы не думайте, я много чего повидал. И уже писал раньше.
Мне бы следовало уточнить, что я много чего повидал на пути от деревни до Гаваны, ибо тут мой порыв и иссяк, и что написал я сборник сонетов и пару рассказов. Но я не стал: голод не дал мне этого сказать: до сих пор я неплохо держался, полдень, становящийся все жарче и жарче в закрытой комнате, как-то заслонял желание поесть. Я опять бросил взгляд на ангела и захотел есть сильнее. Если бы марципановая книжечка и впрямь была съедобной, если бы буквы в ней оказались печеньями! Я заглянул ангелу в глаза. Он как будто протягивал мне открытую книгу. Я присмотрелся, и мне показалось, что он улыбается. От голода становятся святыми?
— Ах вот к-к-как, — сказал он, и меня удивило, что он споткнулся на трех словах. Все это время он проговорил со мной, не заикаясь. Я заметил, что он перешел на «ты», не потому, что он говорил слово «ты», а потому, как изменился его тон.