С каждым годом будет всё менее важно, что именно поссорило Фиделя Кастро с одним из самых активных и талантливых его соратников (после триумфа революции Кабрера Инфанте состоял в редколлегии газеты «Революсьон», главного органа кубинского правительства, фактическим редактором которого был Фидель, и руководил культурным приложением этого издания «Лунес де революсьон», работал в Совете по культуре, сопровождал кубинскую правительственную делегацию в США, Восточную Европу, СССР и т. п.). Для нас, читателей XXI века, в рисунке этого конфликта исчезнут все случайные мелкие линии, вроде весьма известных и пристрастно обсуждаемых фактов: запрета на фильм, снятый братом писателя, интервью буэнос-айресскому журналу «Примера Плана», прочих обид и амбиций Кабреры Инфанте — талантливого и пылкого индивидуалиста. Все они будут стерты временем, и всё четче будет проявляться рисунок из линий глубоких и неизменных. Объяснять появление романа «Три грустных тигра» желанием автора перевести на язык литературы, в отместку узколобым ханжам, содержание запрещенного ими фильма — не умнее, чем объяснять появление «Дон Кихота» искренним возмущением Сервантеса низким литературным качеством ренессансного рыцарского романа. Куба как социокультурный уникум дожила до своего зрелого исторического времени, что выразилось и в национальном революционном движении, и в литературе, которая дала в середине века подлинность романа; это вещи одностадиальные. Пусть при этом роман «Потерянные следы» Алехо Карпентьера (1953) использовал всеевропейский размах и опыт писательской личности, его создавшей, а «Три грустных тигра» (1967) потребовали взгляда на Кубу из Лондона — таковой оказалась специфика романно-эпического жанра на склоне XX века. То, что во времени газет кажется политико-идеологическим конфликтом (а Кабрера Инфанте и в самом деле долго, искренно, грубо, талантливо ненавидел Фиделя Кастро в своих памфлетах), — в большой истории литературы предстает как закономерность романного жанра; чтобы увидеть свое, надо стать ему чужим. Чтобы смеяться хорошо, надо быть немного мертвым, по дивному выражению Селина. Любовь требует опыта ненависти, парадоксов и многомерности, ибо мы более не в XII веке. Но Куба диктатуры и революции, гуахиро и мастера психоделической фотографии, океана и проституции, необъятная и маленькая Куба, объект желания и ненависти, — эта Куба останется в нашей памяти не в искренности своих революционных лозунгов, а в многоголосии великого романа невротически-остроумного ее изгнанника, всегда такого мрачного на фотографиях.