Иванов заглянул в глаза ошеломленному художнику и прошептал:
– А, вижу, вижу! Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Понима-а-а-ете… Вы увидите, что значительная часть жизни прожита напрасно, что ваши произведения, отражающие ваш глубокий внутренний мир никому не интересны. Да и мир этот ваш внутренний, мирок этот, кого он затрагивает, кому он нужен?
– Не пон-нимаю, чт-то вы хот-тит-те эт-тим сказат-ть? – акцент Эйтора стал невыносимым, а его нордическое спокойствие превратилось в ледяной арктический панцирь.
– А я хочу сказать, что если б карма существовала, вы были б вознаграждены за ваши труды и ваши незаурядные способности уже сейчас. Не когда-то потом – после смерти или в якобы будущей жизни. Признание пришло бы к вам не в старости, когда вам уже по большому счету ничего будет не нужно, кроме мягкого дивана и горсти приличных таблеток. А награда эта не заставила б себя ждать!
Иванов сжал кулак и яростно потряс им в воздухе. Его широкое лицо с курносым носом и круглыми совиными глазами приобрело пунцовый оттенок, а на высоком упрямом лбу явственно выступили толстые синие вены. Он почти что кричал:
– Почему, ну почему, этот молокосос, – он назвал имя популярного театрального режиссера, – это… это ничтожество имеет возможность работать в лучших театрах России?! Почему он ставит оперы в Большом театре? Он никто! Он ноль. Зеро! Мыльный пузырь! Лопнувший мыльный пузырь! Ха-ха. Ошибка природы. Но нет – это недоразумение приглашают в Нью-Йорк, в Париж… А ему только тридцать! В то время как по-настоящему гениальные режиссеры прозябают в третьеразрядных театрах…
Он с шумом втянул воздух и диким взглядом принялся осматриваться.
Глеб тряхнул длинными черными волосами и, постаравшись выразить на своем лице сочувствие, успокаивающе проговорил:
– Ну-ну… Не все так плохо, у вас еще будет возможность… Вы еще покажете себя.
– Нет! – с неожиданной печалью и обреченностью в голосе ответил их собеседник. – У меня был шанс. Уникальный, один из ста тысяч, один из миллиона… Но я им не воспользовался… Да, я упустил его!
Он схватил чашку с остывшим кофе, стоящую перед Глебом и одним глотком осушил ее. Глаза его покрылись поволокой.
– …я был тогда примерно такого возраста как вы, друзья. Я был вполне преуспевающим режиссером в Москве. Нет, я не был главным режиссером театра, – он назвал известный столичный театр, – но я был популярен, я был востребован, я был талантлив, в конце концов!
Иванов подбоченился и стал выглядеть немного комично в своем стремлении показать свою значимость.
– О да, я был оч-чень востребован! Меня приглашали на телевидение в популярные программы, я снимал фильмы на трех киностудиях! Меня ждала прекрасная карьера. Но… – он снова ссутулился, как будто уменьшившись в размерах, и стал разговаривать неуверенным срывающимся голосом. – Но тут появилась она…
– Кто – она? – Глеб протянул руку, точным движением взял пустую кофейную чашку из руки Иванова и поставил ее на стол. – Конкурентка?
– Да нет, что вы, вовсе не конкурентка. Она… Это была женщина, которая… Не существует в этом мире таких слов, чтобы описать ее! Не знаю, зачем я вам это рассказываю… не знаю. Но, может быть, так надо, так надо…
Его, когда-то синие, а теперь поблекшие глаза увлажнились, и он продолжил:
– О-о-о! Эта женщина была само совершенство! Нет, не подумайте, друзья, она была вовсе не из тех кукольных голливудских красоток, сделанных из пластика и силикона! Она была совершенством только для меня и больше ни для кого на этом свете… Высокая, сильная женщина, она была, может быть, чуть моложе меня… Правильные черты восточного лица, прекрасная фигура. Но не это главное, нет! Когда я увидел ее впервые, а это было в лучшем ресторане Москвы – мы с друзьями тогда праздновали успешную премьеру нового спектакля, я… Не знаю как это выразить… Нет, я не побоюсь избитого выражения – я был словно оглушен небесным громом! Да-да, это банально, но я был в одно мгновение пронзен невидимой стрелой этого забавного пухлого античного мальчишки, Амура. Она пришла со спутником, которого я едва знал, он был ее муж… или не муж, мне это было все равно…
Он прервался на несколько секунд, чтобы вытереть своим синим носовым платком пот, большими тяжелыми каплями стекавший с морщинистого лба и обвисших мягких щек.