Но попадались Алексею Петровичу и такие студенты, которые вцеплялись в него и в работу с настойчивостью озверевшего бульдога и ни за что не покидали, несмотря даже на горькие неудачи. С такими ему было интереснее. Они не только учились. Они подчас выдавали нечто своё, после чего Алексей Петрович начинал относиться к ним, как к полноценным исследователям, хотя и не совсем зрелым. Им он обязательно сам искал и находил такое применение, чтобы ребята непременно поднимались в своих глазах! И оттого они горели! Они росли! И составляли костяк творческой команды Алексея Петровича, которая, как известно всем в университете и за его пределами, периодически на всяческих выставках демонстрировала невозможные технические чудеса.
Он всегда считался человеком невероятно увлекающимся. И всякое новое увлечение некой технической идеей мысленно возносило профессора до небес. Потому подчас ему было трудно вписаться в строгие должностные рамки, в которых он обязан был сдерживать свои разносторонние интересы. И случалось, он срывался, что-то забывал исполнить, не выполнял вовремя, допускал обидные просчёты… То во время лекции вдруг остановится как вкопанный, потрёт характерно лоб тыльной стороной ладони и, застыв на мгновения, очевидно, что-то для себя решая, махнёт рукой и всех ошарашит:
– Ладно! С этой темой мы как-нибудь потом… Да! – укреплялся он в своём решении. – Как-нибудь потом! А теперь взгляните, ребятки, в перспективу… У меня тут мыслишка родилась…
И начиналось то, что некоторых студентов увлекало своим существом – интересно-то как! А кому-то нравилось лишь то, что очередное занятие сорвано. Значит потом, в сессию, Алексей Петрович за эту тему двойку ни за что не поставит, чувствуя свою вину, как преподаватель. Сам же виноват. Он никогда этого не забывал. Увлёкся вдруг не тем, сам и виноват!
Многим же, особенно студенткам, хоть и было их на потоке маловато, нравилось наблюдать за Алексеем Петровичем как за весьма увлеченным человеком, который может быть преданным своим идеям настолько, что забывает обо всём на свете. Для него в такие времена совершенно переставали существовать студенты, часы, учебные программы…
«Наверное, он так же и любит!» – мечтали для себя студентки и завидовали его жене.
Он «возвращался» лишь, когда староста какой-то группы осторожно замечал:
– Алексей Петрович… У нас следующая пара в четвёртом корпусе, а перерыв заканчивается… Можно мы пойдем?
Тогда Алексей Петрович, словно в каком-то месиве застревал на полном скаку, смотрел невидящими глазами на свои часы и разрешал:
– Да, да! Вы идите, идите! – и опять, отворачиваясь к доске, уходил в себя, повторяя. – Конечно! Конечно! Идите, ребята!
А сам оставался у доски и что-то творил до тех пор, пока очередной преподаватель не напоминал ему, что пора освободить аудиторию для следующего занятия. Тогда Алексей Петрович извинялся:
– Да, да! Ухожу! Извините, заигрался! – а сам ещё долго витал в облаках, забыв, что где-то и сам уже должен начинать другое занятие.
Потому его считали хотя и весьма чудаковатым, но гениальным. За несомненный талант кто-то его боготворил, всё прощая, кто-то уважал, а кто-то вежливо, из зависти, посмеивался и даже ненавидел.
Алексей Петрович давно, уже третий год, полулегально творил то, что, как он сам надеялся, наконец, зарегистрируют как открытие. А на его основе он мощным залпом выдаст еще два десятка сопутствующих своему открытию изобретений. А всё вместе это, надеялся он, сможет составить костяк настоящего технического переворота в давно, казалось бы, полностью освоенной гидравлике!
Дело было верным, если смотреть на него глазами Алексея Петровича, но оно же было весьма рискованным, если учесть многие посторонние факторы. Алексей Петрович от трудностей не унывал. Они еще сильнее подстегивали его рвение к уже представленному заранее триумфальному результату.