Дж. Ван Манен
К ним я отношу два. Первое уже публиковалось в этом журнале несколько лет назад, и оно повторяется здесь, как вполне уместное для этих заметок.
ОБРАЗ БРАТСТВА (1). Несколько лет назад в медитации я провёл для себя ряд экспериментов, и некоторые из них привели к результатам, которые я нашёл довольно интересными. Когда я медитировал на отдельной идее, такой как чистота, любовь или единство, передо мной часто возникало внезапное и яркое видение, отображающее ту идею в символической форме, сопровождаемое спонтанно возникающим сонетом, содержание которого всегда было поэтическим комментарием видения.
Например, однажды, когда я медитировал о братстве, перед моим внутренним зрением внезапно возник великолепный храм, видимо, в египетском или греческом стиле. У него не было никаких внешних стен, но имелось большое количество колонн, поддерживающих изящную крышу и окружающих маленький, обнесённый стеной алтарь, который я не мог видеть. Я не могу выразить живость, с которой чувствовал, что здание было преисполнено значения – действительно насыщено интеллектуальным магнетизмом, который делал его не просто видимым объектом, но наглядным наставлением, содержащим самое высокое учение. Одновременно развернулся объяснительный сонет, описывающий в своих немногих кратких и компактных стихах каким образом оно символизировало истинное братство – как все эти колонны, стоящие в различных местах, некоторые залитые ярким солнечным светом, другие всегда в полутени, некоторые толще, другие тоньше, некоторые изящно украшенные, другие такие же прочные, но совсем без украшений, некоторые всегда часто посещаемые приверженцами, которые имеют обыкновение сидеть около них, другие всегда безлюдные – но все они тихо, безропотно, стойко и одновременно держат общую крышу, защищая внутренний зал и алтарь в нём – все такие разные и всё же настолько равные по отношению к главному. И сонет заканчивался: "В этом – братство".
Я не могу воспроизвести его теперь, но богатство и полнота смысла, глубокая мудрость, так ясно выраженная в тех немногих словах, заставили меня увидеть, как будто в свете прожектора, что действительно означает истинное братство – распределение служения, значение каждого участника, независимое от всего остального, кроме работы, которую нужно выполнить.
Без некоторого предостережения всё же не обойтись. Были случаи, когда великолепные стихи, записанные в состоянии медитации или экстаза, впоследствии оказывались ни чем иным, как чрезвычайно дурными стишками. Я никогда не выражал свои впечатления, записывая их стихами.
ЛЮБОВЬ УЧИТЕЛЯ К ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ (2). В другой раз во время медитации передо мной появился образ Учителя К. Х. с ребёнком на руках. Фигура походила на изображение римско-католического святого, напоминая чем-то Богородицу с младенцем Христом. Её высота составляла приблизительно два или три фута – хотя я не могу понять причину, побудившую меня определять размеры фигуры, что не имело никакого смысла. Однако впечатление от размера было таким. Мои глаза были закрыты, и фигура перемещалась во внутреннем видении, не исчезая, насколько я мог запомнить. Любопытно было то, что я в это время нисколько не думал об Учителе, и появление Его образа на самом деле было вторжением извне в поток моего сознания.
Наиболее важной стороной явления было то, что я знал, что ребёнок был человечеством, и что я чувствовал огромную и неописуемую любовь Учителя к нему. Именно эта любовь была центральной точкой переживания. Я никогда прежде не испытывал чувства, подобного этому. Оно было неодолимым по своей силе и энергии, и в то же самое время мягким и нежным. Оно было могущественным и святым, переполненным жизнью и реальной силой. Оно было в чём-то сверхчеловеческим: могущественным без насилия, нежным без слабости, уникальным, и всё же таким естественным. Конечно, я не могу описать его; конечно, я не могу вспомнить – или точнее, восстановить его. Я помню то, что оно было, но не то, как оно было; точно так же, как через несколько лет каждый помнит, что некоторая мучительная боль была когда-то перенесена, но сама боль не появляется снова из прошлого. Всё, что я знаю теперь, – что с того времени я могу смеяться над любым обычным разговором о любви, даже в высочайшем и самом святом смысле. Вся любовь, о которой я раньше слышал, или читал о ней, или видел её проявления, или был в состоянии почувствовать её сам, – только бледная тень великой Любви, исходящей от того образа. Это – как камень по отношению к хлебу или пустая скорлупа по отношению к живому плоду являются наваждением, обманом, ловушкой – то есть, ничем.
Когда я снова говорю здесь о "видении", нужно понимать, что в этом, как и в прочих случаях, я делаю это только из-за отсутствия других слов. У меня было визуальное впечатление и ничего более. О его природе я не имею ни малейшего представления.
Видение братства и другое, которое иллюстрирует любовь Учителя к человечеству, являются наиболее серьёзными и прекрасными примерами одной и той же способности. Замечательное видение храма – самый лучший пример мысли в причинном теле, и наш автор также описывает нам, как с ней приходит поэтическое выражение её значения – сонет, который, однако, он не смог восстановить на физическом плане. Мысль эго прекрасна; она сама по себе – одновременно и картина, и описание, но чтобы передать на физическом плане даже самое несовершенное выражение её поразительной насыщенности, необходимо использовать два наших способа отражения – живопись и поэзию. Но для эго картина и поэтическое описание – одно и то же, что для него не более затруднительно, чем для нас проблеск обычной мысли в мозге. Слово предостережения, которое является комментарием нашего автора к его впечатлениям, о том, что в состоянии экстаза стихи, представляющиеся великолепными, оказываются после записи весьма дурными стишками – не является, строго говоря, полностью соответствующим действительности, хотя сведения относительно другого и весьма отличающегося по типу опыта таковы: частичное восстановление при пробуждении воспоминаний в физическом мозге не всегда удачно – его довольно тупое сознание склонно расценивать, скажем, гусей, как особенно благородных лебедей, и весьма способно к выискиванию в дурных стишках неописуемого блеска. Но здесь – случай сознания эго, и, следовательно, стихотворение на его собственном плане, видимо, было прекрасным и показалось бы нам самым прекрасным; хотя верно, что совершенно невозможно перевести такую вещь в обычные человеческие слова, и что попытки сделать это так часто заканчиваются пошлостью. Но не следует сомневаться в том, что на его собственном уровне поэтическое выражение было столь же замечательным, как и картина, хотя последняя и менее поддаётся трансляции. Такая мысль как эта, включающая все её различные значения и проявляющаяся многими способами, является мыслью эго о "братстве".
Во втором из этих двух событий у нас снова есть типовое знание точного значения того, что было замечено, без необходимости получения конкретизирующей информации; и снова в глубоком осмыслении силы любви Учителя, так значительно превышающей что-либо, могущее быть выраженным словами. Каждое слово описания сразу вызывает ментальную реакцию в тех, кто чувствовал нечто подобное, но не смог описать. Фигура, возможно, была мыслеформой, порождённой каким-то другим эго, но если это так, автор немедленно воспринял её, понял и дал ответ на неё, и благодаря этому добился понимания, которого невозможно было достичь на физическом плане.
Здесь мы приступаем к другой группе явлений. Они представляются однотипными из-за той особенности, что я переживал их только в нормальном бодрствующем сознании. Я думаю, что у меня есть способность иногда наблюдать идеи или концепции в визуальной форме. Видение приходит неожиданно. О его природе я мог бы распространяться более пространно, но задача представляется слишком деликатной для меня…
В НЁМ МЫ ЖИВЁМ И ДВИЖЕМСЯ, И СУЩЕСТВУЕМ (3). Последний пример, который я отношу к этой группе, является самым впечатляющим и красивым переживанием из всех, которые у меня были. Это произошло со мной много лет назад, когда я ещё жил в Амстердаме. Вечером я шёл один вдоль дороги за городом. В том месте город оканчивался не сразу, и по одной стороне тянулись большие группы старинных зданий в виде сплошного конгломерата, тогда как на другой простиралось нетронутое пространство зелёных лугов, продолжающихся до горизонта; мирный пейзаж, наполненный покоем и свежестью. Дорога была пустынной, и я спокойно шёл, размышляя о разных вещах. Внезапно "небеса раскрылись". Я использую эту библейскую фразу, потому что не знаю более подходящей. Внезапно я увидел внутреннюю сторону и громадную ширь и простор небосвода; и в то же самое время я с полной уверенностью понял, что весь этот купол надо мною был только внутренней частью некоего гигантского черепа. Атмосфера и пространство вокруг и выше меня были заполнены не только воздухом и эфиром, но и простирающимся намного дальше и выше живым пульсирующим сознанием. И от каждой точки в пространстве: выше и ниже меня, впереди и позади, справа и слева – тянулись мириады невидимых нитей, соединяющих все эти точки с любой другой точкой пространства, служа невидимыми проводами, чтобы передавать беспроводные сообщения от каждой точки до всех других точек одновременно. У меня было ощущение экстраординарной широты, объёмности, вместительности. Я ощущал пространство как таковое лучше, чем когда-либо прежде, и пространство обладало сознанием. Я знал, что нахожусь в сознании того неизмеримого черепа, как находилось в нём и всё остальное. И всё соотносилось и сообщалось со всем остальным, существующим в том могущественном мозге. И хотя миллионы и мириады соединений были вне подсчёта или перечисления, вся эта сеть была упорядоченным единством, для которого целостность была органична. Я чувствовал, будто коснулся небольшой части отдельного аспекта некоего окутывающего весь мир сознания, охватывающего не только мир в целом, но и каждый отдельный, даже мельчайший предмет в нём с полным знанием элементов так же, как всей целостности, и, кроме того, всех внутренних и взаимных отношений. Моё сознание на мгновение получило великую способность проникновения в суть, и я ощутил в тот момент, что сам смог бы понять целый мир.