Мила рассчитывала увидеть согбенную старушенцию в платочке и с клюкой, но все эти стереотипы тут же рассыпались золой от сгоревшей бумаги. Дочь была вся в нее. Старуха оказалась крепкой и рослой, а на ее покрытом морщинами лице отлично читались следы былой красоты. Никаких платочков и очков не было и в помине. Черные с ручейками седины волосы были тщательно расчесаны, собраны в косу и скреплены на затылке в виде рельефного пучка. В мочках ушей поблескивали золотые, но, тем не менее, скромные сережки. Взгляд старухи был внимательным и не дающим поводов мыслям о маразме.
– Людмила из заводоуправления, – вместо приветствия спросила, а вернее констатировала она и посторонилась, давая пройти. Кротко поздоровавшись, Мила сняла пальто, разулась и ей были выданы тапочки на три размера больше ее ноги.
– Пойдем на кухню, что ли, – сказала старуха и, едва очутившись там, Мила сразу увидела точно такой же стул, как и в приемной.
– Их было два? – спросила она, робея, и не зная, куда ей предложено будет сесть.
– Да, только два, – кивнула хозяйка и немедленно заняла зловещий стул, на сидении которого лежала небольшая подушечка. – Садись, – далее велела она Миле и та повиновалась, усевшись на вполне современный табурет, снабженный такой же подушкой.
Это была обычная кухня, правда, без новомодного телевизора где-нибудь в углу, обычно бухтящего что-то на полутонах под сопение чайника, бульканье борща и шума воды в мойке.
– Стало быть, цел второй стул, – сказала Дарья Никитична, глядя на Милу вовсе не сурово, как ей сначала показалось, но со странной теплотой.
– Да, стоит в приемной, возле моего стола, – Мила понятия не имела, что будет говорить и ей было неловко. Старуха тем временем спохватилась:
– Напою-ка я тебя чайком, – и, споро поднявшись, двинулась к плите.
– Не беспокойтесь, – попробовала заверить Мила, но Дарья Никитична в качестве убедительного аргумента сказала:
– У меня хороший. С бергамотом любишь? – неожиданно добавила она и Мила сдалась, и даже осмелела:
– И с лимоном, если можно.
– Можно и с лимоном. Сама люблю.
Чайник был не электрический, а старомодный, огромный зеленый ведёрник с изящно изогнутым носиком, широким у основания и с голубиный клюв на конце. Под ним был зажжен газ, и старуха вернулась на свой стул.
Миле не пришлось придумывать начало разговора и вообще говорить. Рассказчицей была Дарья Никитична. Она не была похожа на болтунью, вовсе даже наоборот, но в этот вечер ей отчего-то нужно было рассказать совершенно незнакомому человеку о своей жизни, и катализатором, предлогом и основой этому послужил стул в приемной.
Ее деда звали Егором, и был это истинно русский богатырь: большой, широкий в плечах, кулак с голову младенца. И добрый как все большие люди. Вот говорят, повадки аристократические. А дед Егор из простых был, из крестьян русских, а только ходил и смотрел всегда прямо, чистый барин был. А верней сказать, хозяин. Из середняков его семья была, чудом его не сгноили, тогда с зажиточными разговор короткий был. Осели в городе (в Москве то есть). И было у деда Егора пять сыновей и две дочери. Дед на все руки мастером был – на селе-то и в кузне работал, и в поле, и топором хорошо управлялся. В городе столярить начал. Хорошую мебель строил, простую, но крепкую, основательную. Жили они тогда в Потаповском переулке, что у Чистого пруда, в подвале. Сыновья все оженились, кто куда по городу расселились, в Потаповском же сам дед Егор жил, сын его Никита, его жена Катерина, да их детки: она, Дарья и старший сын Митя. Жену деда Егора, Евдокию Тимофеевну, схоронили после гражданской, от тифа умерла. Так он и не женился больше, бобылем жил. Семья большая, каждую неделю к нему сыновья да дочки со своими семьями наведывались. То не нынешние времена были, родителей почитали да одних не оставляли. Вот дед Егор без жены и жил, весь в детях да внуках.
А потом война случилась. Все его сыновья на фронт ушли. Внуки – тоже кто на фронт, кто в тылу – либо по малолетству, либо на заводах, трудовой фронт он тоже тяжкий был. Самого деда Егора не взяли, ему тогда уже за семьдесят было и внука его, брата Дарьи Никитичны, Митю, тоже – у него с детства нога покалечена была, так и хромал всю жизнь.
Двоих из сыновей на офицеров снарядили (ученые люди, инженеры, специалисты были) и тоже на фронт. Одна из дочерей – Лиза – сестрой милосердия пошла: она тогда в Первой Градской работала. Вторая дочь – Ульяна – та в городе осталась, окопы рыла, укрепления строила – как все тогда. Ее первую и убило, попала под артобстрел.
Здесь Дарья Никитична прервала свой рассказ, заварила духовитого чая, сообщив, что до сих пор покупает его «в Китайском магазине на Мясницкой». Запахло бергамотом и лимоном, из носика зеленого ведерника курился пар, стало уютно. Мила не слишком жаловала чай, тем более черный, но тут ей показалось, что ничего вкуснее она не пила. Дарья Никитична села на свой стул и рассказ потек дальше.