В письмах Пушкин насквозь ироничен. Вот типичное: «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен — разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зубы, ручки и ножки…» И через пару строк: «Как поживает подагра вашего супруга?» В другом письме Пушкин призывает Керн: «Но только пишите мне, да побольше, и вдоль, и поперек, и по диагонали». И спохватывается (Керн вполне могла не знать, что такое диагональ), поясняя в скобках, что «диагональ» — это геометрический термин. Но бывает и так, что он вдруг напрочь забывает об иронии и — любовник, истомившийся вдалеке от предмета своей страсти! — пишет: «Прощайте! Сейчас ночь, и ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте — мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, — я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен».
Потом они снова встречаются в Петербурге, но Пушкин с Керн уже не тот. Да и она, вероятно, уже не та. Еще в Михайловском, всего через несколько месяцев после расставания, Пушкин узнаёт о ее связи со штабс-ротмистром лейб-гвардии Уланского полка Ильей Болтиным и бурном романе с Алексеем Вульфом, которому писал в мае 1826 года: «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна? Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ермолая Федоровича. Мое дело сторона, но что же скажете вы?» (заметим нарочитое: «мое дело сторона»). К возвращению же своему из ссылки Пушкин застал вокруг Керн целый сонм поклонников: это и поэт Дмитрий Веневитинов, и композитор Михаил Глинка, и уже упоминавшийся Никитенко, и его собственный младший брат Лев. В тесном кругу молодых людей ничто долго не оставалось тайной, и поэтому то, кому в очередной раз улыбнулась удача с Анной Петровной, быстро становилось достоянием всех.
Препятствием к общению это не стало: Пушкин и Керн часто видятся у Дельвигов; кроме того, она бывает в гостях у его родителей; они даже выступили в роли посаженых матери и отца на свадьбе сестры Пушкина Ольги, но это уже ничего не значит — постепенно, постепенно душевная близость между ними исчезает. А что до близости интимной, то во второй половине 1828 года Пушкин между важным разговором о долге сообщает своему приятелю Сергею Соболевскому: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о М-me Kern которую с помощию Божией я на днях…. Вот в чем дело: хочешь ли оную сумму получить с “Московского вестника” — узнай, в состоянии ли они мне за нынешний год выдать 2100? и дай ответ — если нет, то получишь их с Смирдина в разные сроки».
Вот, собственно говоря, и вся любовь. Пушкин продолжал относиться к Анне Петровне по-доброму, даже помогал ей устраивать какие-то дела (например, пытался помочь выкупить родовое имение, проданное Полторацким графу Дмитрию Шереметеву), но был небрежен к памяти об ушедшем романе. В 1835 году Керн обратилась к нему с просьбой пристроить в печать ее переводы из Жорж Санд. Пушкин отреагировал так: «дура вздумала переводить Занда». «Несносная дура» — так теперь привычно величал он ту, которую еще несколько лет назад называл божественной.
А у Анны Петровны впереди была еще долгая жизнь. И, как оказалось под конец этой жизни, Пушкин остался ее самым лучшим, самым светлым воспоминанием молодости.
Она никогда — в буквальном смысле никогда! — не расставалась с письмами Пушкина — носила их с собой в сумочке. Она, как святыню, хранила скамеечку, присев на которую он, как-то будучи у нее в гостях в 1829 году, когда все между ними уже кончилось, написал стихотворение «Приметы».