— Так, и что вы здесь делаете? — грозно нахмурив брови и уперев руки в бока, пугающе серьёзно спросил Евгений Валерьевич. Не знаю, как Иванову, а мне даже на несколько мгновений стало не по себе, и сквозь пелену удовольствия от не до конца сошедшего драйва начинало явственно проступать ощущение тревоги.
— У нас возник спор касаемо спортивных возможностей, который необходимо было срочно разрешить, Евгений Валерьевич! — уверенно заявил Максим, улыбаясь так широко, что на щеках снова появились ямочки. Всегда их терпеть не могла, считала самым банальным из всех существующих показателей внешней смазливости. Но ему, честное слово, они очень шли. Вот только мысли об этом мне не особенно нравились.
Мы стояли на поле, смиренно глядя на поймавшего нас учителя (кстати, смиренно смотрела только я, а вот мой психованный соучастник преступления выглядел достаточно расслабленным и спокойным, вызывая что-то отдалённо напоминающее зависть к его выдержке), и в моей голове крутилась тысяча неподходящих, совершенно непригодных оправданий случившегося. Самое время подумать о том, что родители меня убьют, когда обо всём узнают.
— И вы двое посчитали разумным решить свой спор немедленно? — уточнил учитель, скептически приподняв одну бровь и сурово глядя именно на Максима, словно совсем забыл о моём существовании.
— Нет, Евгений Валерьевич, мы как раз посчитали это крайне неразумным, — честно ответил Иванов, переминаясь с ноги на ногу и, услышав вырвавшийся из моего рта сдавленный нервный смешок, совсем откровенно ткнул меня локтем в бок. — Сами понимаете, если бы это было разумным, то не стало бы настолько весёлым.
— Ну вы даёте, ребята, — не выдержав, рассмеялся физрук, и только тогда перевёл взгляд на меня, до онемения закусившую нижнюю губу, лишь бы остановить неконтролируемый приступ истеричного смеха, который частенько наступал в особенно напряжённых и требующих максимальной сосредоточенности ситуациях. — Кстати, хотел спросить, кто же так бьёт, но для тебя это очень даже приличный удар, Романова. Кто же тебя учил? — он хитро покосился на растерянного Иванова, запустившего пальцы в волосы на затылке и, в отличие от меня, не заметившего недвусмысленного намёка Евгения Валерьевича.
Мы с Максимом одновременно посмотрели на ворота, внутри которых спокойно лежал мяч, а я вообще не помнила, когда и как успела его пнуть — отвлеклась сначала на свисток, а потом на неубедительную попытку избежать нашего столкновения. Но сейчас, вместо очевидной дикой радости или чувства торжества над внезапно поверженным соперником, мне просто показался очень забавным такой исход войны длиною в полтора месяца. Хитрость, везение и немного иронии судьбы, и вот уже в выигрыше тот, кто наверняка должен бы проиграть.
Иванов же и вовсе только усмехнулся, осознав свой провал, чем в очередной раз продемонстрировал поразительное хладнокровие, не очень вязавшееся с образом того неадекватно вспыльчивого парня, что бросался в меня землёй на этом же поле. Может быть, у него раздвоение личности?
— Мы со старшим братом часто играли вместе, он же и научил, — честно призналась я, сама не понимая, зачем. С момента смерти Кости я ни разу не произносила вслух ни его имя, ни даже косвенное упоминание о том, что он когда-то существовал, и поэтому постоянно чувствовала себя предательницей, вычеркнувшей из своей жизни прежде самого близкого человека в мире.
Но теперь… я могла сослаться на необходимость разуверить физрука, что нас с его подчинённым связывают какие-либо отношения (кроме взаимной, не поддающейся контролю дикой неприязни, конечно же). А ещё могла хотя бы самой себе признаться: мне уже давно отчаянно хотелось поговорить о Косте хоть с кем-нибудь. И даже эти несколько произнесённых слов о нём стали настоящим прорывом на фоне выбранного когда-то молчания, начинавшего ощущаться как накинутая на шею удавка.
— А откуда у вас мяч? — подозрительно сощурившись, с угрозой в голосе поинтересовался учитель, снова вперившись взглядом в Максима. Видимо, я создавала впечатление человека, не способного дать вразумительный ответ на вопрос: смущалась, теребила кнопки на куртке замёрзшими грязными пальцами и истерично хихикала.
В этот момент я подумала о том, что теперь нам точно конец. Может быть, физрук был добрейшей души человеком, готовым спустить нам с рук появление на поле в неположенное время, но вот взлом школьного имущества вряд ли останется безнаказанным. И как мне потом объяснять причины своего участия в этом беспределе? «Хотела убедить Иванова, что я не тупая курица» или «пыталась произвести неизгладимое впечатление на своего врага»?
Сам же Максим выглядел по-прежнему спокойным и даже расслабленным, и мне непонятным образом передавалась его уверенность, не позволившая пуститься в более привычную дикую панику. Это было очень необдуманно: вряд ли тот самый таинственный и могущественный отец решит отмазать и меня тоже, если наше дело дойдёт до директора.
— Какой-то придурок опять сорвал замок в кладовке, — Иванов смотрел на физрука максимально честным и открытым взглядом, и от этого меня буквально распирало от смеха, хотя по сути своей в этой ситуации не было ничего забавного, а мне и вовсе стоило вести себя скромнее, оказавшись пойманной учителем при таких неоднозначных обстоятельствах.
Но чёрт, просто откинув все размышления в стиле «правильно-не правильно», можно было почувствовать, насколько хорошо мне сейчас было. Даже в обществе того, от чьего имени обычно появлялась нервная дрожь.
— Надеюсь, Иванов, этот придурок снова придёт и всё починит?
— Тихо ты! — показательно шикнул на меня Максим, снова легонько пихнув в бок, хотя и сам еле сдерживал смех, стараясь со всей серьёзностью отвечать на насмешливый взгляд учителя. — Уверен, Евгений Валерьевич, что к понедельнику всё будет исправлено.
— Ко вторнику, Иванов. На выходных гимназия закрыта, если ты снова забыл, — укоризненно покачал головой Евгений Валерьевич и, махнув на нас рукой, наконец позволил себе снова в голос рассмеяться. — Всё, марш отсюда, а то докладную на вас напишу.
Дважды повторять не пришлось, и мы охотно пошли следом за ним, изрядно забавлявшимся всем увиденным и, кажется, даже нашей реакцией на случившееся. Мысленно я не переставала благодарить судьбу за то, что та послала нам именно Евгения Валерьевича, а не кого-нибудь из других дежуривших на празднике учителей, и уж тем более не охранника — вечно угрюмого и ворчливого мужчину за пятьдесят с седыми усами, которые категорически его портили и придавали худому лицу отталкивающую нескладность. Если бы он, как обычно куривший с торца здания, заинтересовался бегающими по полю точками, мы бы уже сидели в учительской и со слезами на глазах (я-то точно) вызванивали своих родителей.
— Романова, а что это за странный выбор формы для игры?
— На удачу, Евгений Валерьевич, — ляпнула я первое пришедшее в голову, а идущий рядом Максим громко прыснул, заслужив очередной больно уж хитренький взгляд со стороны учителя.
— А от тебя, Иванов, удача сегодня отвернулась? — насмешливо поинтересовался физрук, даже не пытаясь скрыть удовольствие от возможности поддеть каждого из нас, побросать подколками, как мячиками, которые необходимо было вовремя отбить обратно, пока они больно не попали по лицу.
— Наверное, удача приходит только тем, кто в гольфиках? — задумчиво протянул Иванов, так противно надменно растягивая слова, что хотелось снять туфельку и разок легонько стукнуть его в висок каблуком. Может и не разок. И скорее всего не легонько. Напыщенный самовлюблённый индюк слишком уж раздражал своими пафосными манерами.
— Или всё же тем, кто в платье? Может быть, попробуешь надеть на следующую игру? могу одолжить! — парировала я, мгновенно забыв про присутствие рядом с нами постороннего человека, чьи подколки воспринимались как слабое жужжание мелкой мошкары в сравнении с тем эффектом, что производили на меня любые слова Максима. Мне бы и хотелось закончить наше противостояние, но, однажды начавшись, оно с каждой встречей закручивалось в более плотный, нерушимый узел, становясь поистине эпичным, как борьба Монтекки и Капулетти, католиков и протестантов, США и СССР.