Леонид Нетребо
ТРИ КИТА
— Бабу — жарить надо!.. Из всех орудий! — очередной раз уверенно восклицает Богдан, и боковым зрением наблюдает за моей реакцией. Он очень хочет, чтобы моя реакция выражала восторг и восхищение. Тогда это его наблюдение за мной возвелось бы в ранг любования собой. Пока результат далек от ожидания, однако Богдан не унывает.
Моя реакция, как мне кажется, самая уместная, какую может изобразить посторонний тактичный человек, вынужденно внимающий разговору двух почти родных, волей обстоятельств, людей (шутовские откровения старого волка и наивные оправдывания начинающего жить). Я лежу на скрипучей кровати и делаю вид, что читаю, с преувеличенным средоточением впериваясь в потрепанную, без обложки, книгу, щерюсь улыбкой Моны Лизы — то ли застывшее восхищение изысканным остроумием одного из беседующих, то ли умиление содержанием бессюжетного, тягучего дамского романа. Редкий скрип моего «койко-места», когда я меняю положение тела, — самое, пожалуй, активное участие в разговоре (в это время собеседники, как по команде, взглядывают на меня).
Это происходит у черта на куличках — в северном трассовом поселке, куда «наладочный» зигзаг судьбы забросил меня своей командировочной небрежной дланью. Нужно менять работу — эта романтика не по мне. Я не писатель и не художник, коллекционирующий в дороге типажи, краски, образы… Всего лишь слегка образованный, к тому же ленивый, обыватель, который ценит предсказуемость следующего дня и страдающий от необходимости искать и перестраиваться. Особенно если это относится к таким, казалось бы, совершенно не заслуживающим внимания вещам: где умыться, что поесть, как поспать… Эрзац-гигиена, эрзац-еда, эрзац… — и так далее. Эрзац-беседа. Эрзац-житие.
От стен вагончика, где мне доводится провести несколько бесполезных вечеров, исходит постоянный гул. Недалеко, в нескольких метрах «в сторону природы», как говорит один из моих временных сожителей, содрогается дизельная электростанция, снабжающая ненадежной, плавающей, мигающей энергией буровую установку и все, что к ней примыкает — походную столовую и небольшой хозблок. Жилая часть хозблока — несколько вагончиков на санях, в которых коротают тусклые вахтовые вечера буровики, покорители тундровых недр. Говорят, летом здесь рай: белые ночи, рыбалка, охота. Грибы, ягоды. Но сейчас осень, начало зимы, безлиственная пустошь, ожидание холодов, и мне хочется домой, в ремонтно-наладочное управление, где три месяца назад опрометчиво оказалась моя трудовая книжка. Я закрываю глаза и улыбаюсь, — вижу себя в отделе кадров, пишущего простое, но заветное: «Прошу уволить меня по собственному желанию». Это будет единственное, по сути, предложение, хотя, я бы с удовольствием прописал и причину: мол, не желаю более носиться по вашим северам, степям и прочим опушкам цивилизации, пусть даже богатым географической экзотикой и геологической аномалией.
Наверное, сейчас Богдан опять поглядывает на меня и относит улыбку постояльца в счет своего остроумия.
В этом производственном вагончике постоянно проживают два человека — пожилой электрик Богдан и молодой дизелист Вася. Они не имеют жилья в базовом приполярном городе, поэтому живут там, где в данный момент находится буровая. Я их окрестил: «цыгане-северяне». Я у них временно квартирую — гостиниц в тундре, увы, еще не понастроили. «Лишние» кровати в подобного рода вагончиках — для таких же залетных, как я, наладчиков и ремонтников, которые эпизодически посещают объекты буровых работ, подлечивая работающее на износ оборудование.
— Семейная Жизнь, Вася, если отбросить шелуху, стоит на трех китах: быт, теща, секс!..
Последнего «кита» Богдан произносит с придыханием, через «э»: сэкс, — как старый стиляга, вкладывающий в некогда оригинальное слово целую гамму воспоминаний о «твистовой», «саксофоновой» молодости.
— Три кита, — все на первый взгляд просто. Но только на первый, Вася, взгляд!..
В Богдане, за мелкими формами, просматривается большой оригинал. Известно, что самое заметное отличие какой-либо речи — региональный говор, своеобразный акцент, не замечаемый самим «регионалом». Но произношение у Богдана, несмотря на донецкое происхождение, «правильное», чуть ли не московское. Я бы назвал это произношение типично городским, в моем понимании, характерным для средних, достаточно образованных, хотя бы в объеме школы, слоев. Оригинальность же речи Богдана — явно выработанная (сказалось прошлое массовика-затейника?), которая достигается чрезмерной насыщенностью предложений распространенными словосочетаниями, а также, порой, намеренно вольным с ними обращением. Кроме того, тут же, сплошь и рядом, — неходовые обороты и пафосный тембр. Некоторые из эпитетов — с умышленным гротеском, иной раз какой-нибудь мелочи придается прямо-таки эпопейный градус. Чтобы так притворяться, необходимо большое напряжение. Сейчас я думаю, что, скорее всего, это был тот случай, когда привычка стала второй натурой. Но тогда, в вагончике, больше склонялся к мнению, что речевые выкрутасы Богдана — для смеха, при понимании им того, что слушатели «юмора» — достаточно развитые люди.