Поселок стоял на берету ключа Галимый. Кто уж окрестил его так — хурчанцы тоже не знали. Галимый широко растекался в плоских берегах меж кочек, поросших мхом и брусничником, меж обнаженных корней прибрежного кустарника. Позеленевший ствол, сваленный давней бурей, лежал поперек ручья в мелкой непрозрачной воде. Воду эту пили. В ведре она не казалась такой темной. Травой только припахивала, болотом.
Снег в горах стаивает к августу, и осенью капризный ключик, как и большинство его таежных братьев, чаще всего пересыхал. Если в сентябре не было дождей, то выпавший снег ложился в русле не на лед, а на звонкую, как глиняные черепки, сухую гальку.
А в этот год, после ясной и ветреной осени на Хурчане не то что воды — даже льда не было. Приходилось пить снеговую пресную поду. Она пахла гарью и керосином. Дизели полевой электростанции выбрасывали клубы черного дыма, и на стенках посуды, в которой растапливали снег, оставался жирный налет.
В конце ноября пришла великая пурга. Она не давала людям проложить зимнюю дорогу через двухсоткилометровые топи и наледи. Она накидала сугробы к подножью Хурчанской сопки. Снег теперь лежал чистый: дизели больше не выбрасывали копоти. Горючее на станции кончилось. Хурчанцы в своих домах зажгли шахтерские карбидные лампочки. Свет их был мертвенно-бледным, слабым.
Но кончился не только запас горючего…
Утром в кабинет начальника рудника Эдгара Карловича Хакка пришел заведующий складом. Сел. Оба помолчали, закурили «Пушку». Звенькнуло стекло от ветра.
— Метет?
— Хуже вчерашнего. У меня на складе хоть вечер танцев устраивай. Просторно.
— Глубинка подойдет.
— До нее нос потянешь. Соль на складе кончилась.
— Почему же вы молчали?..
— А что бы изменилось? — спокойно сказал завскладом. Подошел к окошку. — И отчего оно, проклятое, дрожит, как в лихоманке? Да, Эдгар Карлович, у меня ребята с пекарни выпрашивают бочки из-под горбуши. Они просоленные, аж налет на них белый. Дать?
— А куда денешься?
Три дня на Хурчане ели хлеб, замешанный на рассоле.
Ветер все усиливался. Теперь не только стекла — дома дрожали, как в лихорадке. Ночью сорвало толь с крыши механического цеха. Лиственницы гудели. В такую погоду маленькие дети не спят, а у солдат болят старые раны.
У Хакка ныла нога в колене. Хотелось поджать ее под себя, но было неудобно. Все-таки контора!
В кабинет вошел засыпанный снегом радист Дима Власов.
— Что молчишь, радист? Опять будет ветер?
— Последние дни, как приму сводку, ну просто людям на глаза показаться совестно. Как будто я все эти ветры накликая.
Хакк взял журнал рации.
— Скорость тридцать метров в секунду… Порывами… Температура воздуха… Ай, курат выттакс — черт возьми! Что делать?
— А может, пройдет из района трактор, Эдгар Карлович?
— Мышь не может проходить из норы в нору в такой… в погоду такую! — Хакк, когда волновался, забывал и путал русские слова. И от этого волновался еще больше.
— Почему не садишься, Дмитрий? — сказал начальник рудника и сам уселся поудобнее: поджал-таки под себя ногу. — Давай радиограмму сочинять. Так, чтоб в разведрайоне нас поняли, а больше нигде!
Власов кивнул, придвинул к себе листок бумаги и стал что-то шептать. А Хакк подошел к окошку. В голову лезла какая-то чепуха. Почему сугроб не вплотную к стеклу? У окна наличник видно, а на полшага дальше — острие сугроба чуть не до среднего переплета. Ветер то взвихрит снег — тогда над сугробом просвечивает гривка, то уплотнит его, будто ножом подрежет. Кажется, не один, а два ветра несутся друг другу навстречу. Опять схлестнулись под самый окном. Вот они, порывы до тридцати метров!
— Сочинять кончил, радист?
Власов хитро улыбнулся, протянул листок Хакку:
— А что? Неплохо! «Рыбкин без работы все скучают». Кто перехватит такую депешу, решит: веселья им не хватает. Подумают, что Рыбкин баянист или это самое… затейник. Не догадаются ведь, что Рыбкин — завпекарней!
— Отправляй, Дима! Отправляй, курат выттакс, — опять чертыхнулся Хакк и, не удовлетворившись эстонским ругательством, добавил русское. — Ну, пойти на склад. Посмотреть, где у него танец устраивать можно.
Через два часа в магазине стали выдавать сухой паек. Сторож Насреддин помогал Нате-продавщице развешивать ячменную муку, яичный порошок и перловку.
— Совсем сухой паек, гремит даже, — удрученно качал Насреддин черно-серой головой и насыпал в сумки шуршащие лепестки сушеного картофеля. — Вода тоже сухим пайком: из сугроба наберешь, — говорил он вслед покупателю.