По дороге со склада Хакк ушиб ногу. Поделом ему! Еще в июле везли чугунные шары на обогатительную фабрику для шаровой мельницы, и тракторные сани сломались посреди поселка. Груз вывалили, а ездить стали рядом. Так и валяются они, и все запинаются об эти чугунные ядра. А убрать недосуг.
В конторе Хаки обрушился на коменданта поселка:
— Ты, как плохой лошадь! Тебе клок села надо к оглобле привязать, чтоб бежал! Люди видят, что среди поселка ядра чугунные лежат горкой! Найдутся историки — скажут: казаки Дежнева на Хурчан приходили!
— А что, те историки мельничных шаров не видали? — обиженно отвечал комендант. — Ты лучше скажи, Эдгар Карлович, как крышу на мехцехе чинить будем?
В конторе стоял резкий чесночный запах: дневальный зажег две шахтерские лампы.
— Этот карбид кальция пахнет, как охотничьи сосиски, — проворчал Хакк.
За одним из столов сидел механик Воробьев, недавно приехавший на Хурчан. Он держал в руках логарифмическую линейку, пытаясь рассмотреть что-то на шкале.
— Графики ремонта бульдозеров составляешь, Воробьев?
Механик рудника кивнул.
— Как с кузницей будешь?
Присмотревшись, Хакк вдруг заметил, что Воробьев небрит, глаза красные.
— Ты что, Анатолий? Бывший моряк — небритый?
Воробьев дрожащими руками стал собирать графики.
— Случилось что-нибудь?
— Сынишка заболел. Не ест ничего.
— Так иди. Зайдешь ко мне завтра. График потерпит.
Хакк счел неудобным подробнее расспрашивать. Нога противно ныла. Надо идти домой. Эльвина прогреет ее каленой солью. Потом вспомнил, что соли-то нет. Песку разве с чердака принести?
В дверь кабинета постучали. Вошел немолодой человек. Дизелист Николай Савватеев. Почти никто на руднике не звал его по имени. За ним прочно утвердилась кличка Фан Фаныч. Был он чуть сутулый, широкоплечий. На скуластом лице выделялись яркие полные губы. Фан Фаныч вошел легкой походкой и, не дожидаясь приглашения, сел. Вернее, опустился на корточки возле стенки. Так любят отдыхать старые таежники. Хакк выжидательно смотрел на посетителя.
— Это хлеб, товарищ начальник? — Фан развернул тряпицу и ловко бросил на стол краюху. — От него же рыбой прет.
— Рыбой, рыбой! Какой есть! Скоро и такого не будет.
— Мне что? Я-то обойдусь! Всегда, пожалуйста. Я лепешки-ландорики себе на электростанции напеку. Я тухлятину не ем.
— Так в чем дело? Что тебе надо, Фан? — устало спросил Хакк. — Соль кончилась. Ты же знаешь. Не я эту пургу выдумал.
— Что мне надо? Дело до вас имею.
— Какие у тебя могут быть дела? Горючее кончилось, дизеля ваши две недели не тарахтят. — Хакк взглянул в окно и про себя отметил, что сугроб подобрался уже к верхнему стеклу.
— А вот послушайте. Только начну издалека.
— Хоть от сотворения мира! Может, я буду узнать откуда эта пакость — пурга.
— А я люблю пургу. Я в такую погоду хожу гордый, если хотите знать.
— Чем тут гордиться?
— Тем, что я — человек. Я думаю: надо же! Такое метет, а люди дома построили, не сдаются.
— Короче, Фан! — Хакк потер больное колено.
— Какой разговор! Можно и короче! Вы Джека Лондона любите?
— Считаю интересным писателем.
— А я, между прочим, потому и приехал на Север — начитался этого интересного писателя.
— А я считал, что ты после Халхин-Гола сюда приехал. Нам, солдатам, подавай, где потрудней.
— Верные ваши слова. Воевал там. Это так! Но не родился же я на том Халхин-Голе. Я сам с Мариуполя. Так вот все-таки про Джека Лондона: я думаю насчет страхов он прибавил. Или на ихней Аляске холодней, чем у нас. Вот, пожалуйста: «Белое безмолвие… На человека нападает страх перед смертью… Спиртовой термометр лопнул при шестидесяти восьми градусах, а становится все холоднее. Если выйти при такой температуре, получишь простуду легких. Их окончания обжигает мороз. Появляется сухой кашель. А весной, оттаяв мерзлый грунт, вырывают могилу…» Джек Лондон, том первый. Полное собраний сочинений. Все вот здесь! — Фан похлопал себя по широкому лбу с залысинами. — Эдгар Карлович, вы ж тоже северянин! Ведь, ерунда! Правда? Я могу пройти и сто и двести километров по такому морозу. И мехов на себя не напяливать. Одежда — чтоб не тяжело было: телогреечка, шапка с ушами. На ноги… У них там мокасины всякие, а я признаю валенки, подшитые прорезиненным ремнем. И за милую душу…
Теперь уже Хакк смотрел на Николая с интересом: куда он клонит?