Выбрать главу

— …за милую душу схожу… в район. Про меня же не зря в тайге говорят: «Вон Фан бежит. Голова на метр впереди болтается, глаза красным огнем горят». Быстро обернусь. Где у вас карта? Значит, так: трактора у нас идут по долине Детрина? А я пойду вот здесь. По Нелькобе.

— Гора крутая…

— Э, не такие горки были — все же поднимались. В песне так поется. Здесь всего сто девяносто километров. Об чем разговор? Три дня туда, три обратно. Много не обещаю, а пуд, килограммов шестнадцать, соли дотащу. — Он развернул плечи и поиграл ими, как бы взвешивая заплечный мешок.

— Рискованно.

— Отвечать за меня боитесь? Извини, Эдгар Карлович, я знаю, что ты партизанил под Беловежью. Значит — не трус. Но дети ж… они давятся этим хлебом на рыбном соусе…

— Будь по-твоему. Что надо в дорогу?

— Две… нет, три банки свиной тушенки и командировочное удостоверение. Фуфайка, валенки есть. И шапка добрая. Ороч — кореш мой, подарил. Мы с пим на медведя ходили.

— Где ночевать будешь? Спальный мешок надо?

— Чтоб такой человек, как вы, имел столько предрассудков! Зачем мешок? Две охотничьи избушки на пути. Одна на Медвежьем Броде, другая на Нальчике.

Хакк открыл сейф (эта была вершина творчества местного электросварщика) и стал выписывать командировочное.

— На Медвежьем Броде отметить не забудь, — полушутя, сказал начальник рудника и поставил на удостоверении лиловую печать.

Анатолий Воробьев шел по распадку над Галимым. Вот и расположенная уступами на склоне сопки обогатительная фабрика. Летом здесь было шумно: гремели машины, грохотал поток руды, перекликались весело мильманы и дробилки. Сейчас заметенные снегом, машины казались притаившимся зверьем.

Но качнулась волна поземки. Анатолию Воробьеву показалось, что летнее солнце взошло над Восточной сопкой. Машины ожили, закрутились шаровые мельницы, плеснулась вода в трубах…

Забилось живое сердце рудника.

Фабрика на Хурчане была сезонная. Работала, как говорили, «от первой воды до последней». Ну, сезонных фабрик много. Вон у золотишников вся работа только в сезон.

Но у хурчанцев все было не так как у людей. Начать с того, что фабрика не имела… крыши. Стен тоже не было. Просто так сделали настилы на уступах на скорую руку. Дескать, пару лет продержится, а там другую капитальную соорудят. А пока главное — давать план. И грохотали все эти дробилки, покачивались обогатительные столы прямо под открытым небом.

И еще была особенность: поставили фабрику на склоне, под которым оказалась ледяная линза. С весны, как начнут работать, — так потечет на вековечные льды вода. Льды оттают — и глядишь, то пол покосился, то угол где-нибудь трещину дал. Слесари и плотники только и делали, что подбивали клинья да укрепляли опоры.

И все-таки именно на этих покореженных уступах, на этих столах, которые то и дело приходилось регулировать, получали великолепный, богатейший оловянный концентрат. Разведанные запасы на Хурчане были пока невелики, но руда была уникальная. Надо сказать, касситерит — минерал редкостной красоты. Когда руда со сверкающими прожилками оловянного камня шла по транспортерам, все вокруг озарялось.

Труд всех увлекал, захватывал. Радостно было, когда шоферы, с верхней дороги, по которой возили руду, кричали:

— Дробильщики! Самосвалы пришли! Принимай чистое олово!

А вечером после смены до соленого пота, до ломоты в пояснице грузили мешки с готовой продукцией. И чем тяжелее мешки, чем больше их было, тем веселее становилось на душе.

Рабочие (в поселке их в шутку называли «фабрикантами») любили забежать в сушилку, взглянуть на груды горячего искрящегося песка. Это было зримым результатом их труда. Каждый видел, что работал не зря. И не жалко было сил, не трудно было стоять под открытым небом, мокнуть под дождем или отмахиваться от комарья, лазить по уступам — только побольше бы дать этого тяжелого, как металл, бурого концентрата.

И разве не стоило осенью дрогнуть в заморозки, скользить в резиновых сапогах по обледенелым трапам, чтобы вечером увидеть, как вспыхивает над горой, над приемным бункером алая звезда: «Суточный дан!»

Все это вспомнилось Воробьеву, когда он глядел на темную фабрику, на заснеженные машины.

И разве не стоит переносить все тяготы зимы, чтобы по первой воде включить рубильники и вновь увидеть, как оживет весной эта притихшая сейчас фабрика.

У подножья, в долине, стояли два бревенчатых дома. В одном помещалась столярка, в другом жила семья Воробьевых. И окна, и двери хозяева законопатили, чтобы ветер не бил в них тугими струями: все, старались уберечь от простуды четырехлетнего Иванушку. В доме стало теплее, но даже короткий зимний день не заглядывает теперь в комнату.