В эти дни все больше и больше жителей поселка в свободное время шли кто на старые, поросшие кипреем отвалы, кто на тайные, им одним известные места. Уходили со скребком, с лотком — нехитрым старательским долбленым корытцем. Мыли чертежники из маркшейдерского, пекари, сторожа со складов. Даже двенадцатилетний сын Дуськи Ковальчук, той, что варила бражку, все каникулы провел в тайге с лотошниками. Здесь тоже секретов не было. Знали, кто, когда и сколько сдал песку. А уж если кому-нибудь посчастливилось подобрать самородок — весь поселок к вечеру знал, где найден, сколько потянул, какой формы, чего стоит…
Экскаваторщики в свободные часы тоже лотошничали, но часов этих выпадало немного. У них ко всем бедам добавлялась своя забота: та, о которой говорил Артемьев Лавлинскому. Стояла их машина у разреза, где воды было больше, чем земли.
«Кисель хлебаем», — плакались экскаваторщики при каждой встрече со своими «соперниками» по соревнованию. И все же в бригаде дела шли не так уж плохо, особенно в смене Артемьева. Он хоть и говорил всем, что вот-де он еще неопытный, прямо с курсов, но машинистом был неплохим. Окончив в войну ремесленное училище, он до курсов уже поработал на стройках, на экскаваторах разных марок. Дело свое знал и задания выполнял на совесть.
«Его машина, как часы», — восторгались ребята. И на то, что в свободное время ходит он не с лотком по отвалам, а зачастил к старому Пинчуку, смотрели сквозь пальцы — дело молодое! — и только добродушно подсмеивались.
Солнце коснулось краем красноватой горы. От болот потянуло сыростью. Ефим Трофимович только что возвратился из тайги. На нем были болотные сапоги, такие огромные, что казалось — в каждый из них он может забраться весь. Николай ждал его возвращения, кипятил чайник. Старик обрадовался молодому своему дружку и сразу выложил все новости:
— Начальник снабжения загнал Абрикоса на Кильчик сено возить. А ты знаешь, какая там трясина? Пришлось коняшку взять вот так на себя и вытаскивать. Мы с ним на пару вывезли все сено. А тут еще месяц кончается! Надо сенокосчикам наряды закрыть. Ты мне подсоби малость. В печенках у меня сидит ихняя бухгалтерия. Мое дело медведей бить, а не с нарядами чикаться, сам понимаешь!
Николай, разбираясь в бумажках, нет-нет да и поглядывал в сторону базы. Оттуда доносились взрывы смеха.
— Вечерошник раздает. Чисто женотдельское собрание. Все бабы поселковые здесь, — добродушно проворчал Пинчук.
Донесся хрипловатый самоуверенный голос Валентины:
— Что вспоминать про тридцатые годы? И сейчас то же самое у нас на Колыме бывает. Женщина всегда женщина! Вот я ездила в Магадан недавно. И влюбился в меня один… Что придумал: стал за мной по всему городу гоняться на машине…
— На легковой? — мечтательно спросила Ирина.
— Нет! Грузовик. Оказался он снабженцем. Приехал в город за дефицитами. Подарки пытался делать. И вот… представляете? Я к портнихе — он у крыльца. Я к подруге — он под окнами. Выйду — отворит дверку: «Садитесь, пожалуйста, я вас подвезу». И глаз с меня не спускает… Я напугалась, звоню мужу, чтоб приехал за мной…
— Я что-то разговора вашего не слышала… — вырвалось у Ирины.
— Не слышала? Странно? Все знают, что ты подслушиваешь, когда дежуришь на коммутаторе. Но как же ты этого могла не услышать?
Всем стало неловко.
— А что вы себе сшили в Магадане? — переменила тему сама же Ирина.
— Панбархатное платье. Сейчас без него нельзя. Это самое модное. Крепдешин еще пестрый в моде.
— А платье какого цвета? — не унималась Ирина.
— Перванш. Это мой любимый. А вот Любе я бы рекомендовала «кардинал». Это так гармонирует с ее волосами спелой ржи.
— Что это такое — «кардинал»? — спросила Любушка.
Здесь Николай увидел, как Валентина, переложив из одной руки в другую папиросу, дотронулась пальцем до какого-то цветка.
— Вот, приложи-ка к волосам!
— Да, идет, очень. А чем ты, Люба, волосы моешь? Почему они так блестят? — не без зависти сказала Ирина.
— Ничем.
— И ромашкой не полощешь? Так я тебе и поверила! Я вот здешней ромашки целый мешок набрала. Только ничего не получается.