Марине было не до того. Ее занимала только любовь. Она была больна любовью. В ту весну у нее в голове сквозил ветерок, журчали ручьи и тренькала капель. Она не могла думать ни о чем больше. Марина шла умываться с мыслями о Ваське, сидела на уроках, мечтая, как зальется звонок и он будет торчать в рекреации на втором этаже, поджидая ее. Засыпала она не раньше, чем созвонится с ним по телефону (шнура едва хватило, чтобы утащить аппарат к себе в комнату), и в душной темноте под одеялом промурлыкает ему пару фраз, за которые при свете стало бы стыдно. Она так была поглощена своими переживаниями, что не сразу заметила перемену в школьной атмосфере: с наступлением апреля коридоры вдруг наполнились слухами и перешептываниями, которые замирали на полуслове, стоило только Марине появиться в зоне слышимости.
А вот маму Олю они стороной не обошли, и одним из вечеров мама преградила Марине путь, когда та уже зашнуровала кроссовки:
– Ты никуда не пойдешь.
Марина опешила.
– В смысле?
– Если ты идешь встречаться с этим мерзавцем Орловым, то ты остаешься дома. Я тебя не пущу.
Такого Марине не могло привидеться даже во сне: чтобы мама выставляла заслоны, чтобы не пускала гулять, чтобы запрещала общаться с тем, с кем хотелось общаться Марине! Без предупреждений, без предостережений, в форме ультиматума – никогда.
Она потребовала объяснений, но мама Оля не взяла на себя такой труд. И Марина залилась слезами. Умчавшись в свою комнату, она подтащила к двери стол, чтобы мать не могла войти – в той семье, где Марина росла, не было принято вламываться без разрешения, и в шпингалете на ее двери не было никакой нужды. До сего дня.
Марина плакала. От обиды, ведь мама так сильно ее оскорбила. Никогда еще они не были так далеки и непонятны одна другой. От тоски по Ваське, который, наверное, весь извелся, сидя на их любимой лавочке в одиночестве. И от страха, иррационального мистического леденящего чувства, потому что за всем этим ей чудилось, предвосхищалось что-то большое и ужасное, что надвигается на нее из тумана грядущего, чему еще нет имени и нет очертаний, но чье существование не поддается никакому сомнению. Оно придет, оно наступит. И оно будет невыносимым.
Понедельник принес слякоть. Марина выскочила из подъезда, чтобы тут же попасть в объятия Васьки. Они целовались как сумасшедшие, между мусоркой и трансформаторной будкой, в единственном месте двора, которое не видно из окон квартиры, и оттого опоздали на первый урок.
А со второго Ваську забрала милиция.
Когда Марина узнала об этом, милицейский «уазик» уже отъехал от здания школы. Марина металась по коридорам, стараясь понять и разузнать хоть что-то. Учителя многозначительно молчали, сумрачно вздыхали и качали головами, одноклассницы усиленно делали вид, что ничего не знают. Малышня, конечно, даже не знала о происходящем в стенах родной школы и беззаботно веселилась с машинками и скакалками: пробегая мимо них, Марина пожалела, что успела вырасти. Как легки они, как радостны, как искренни в смехе и в гневе. Как милы их заботы, крохотные, важные только им, а взрослым кажущиеся не стоящими внимания. Кто-то из них принес из дома флакон мыльных пузырей, и один лопнул, коснувшись ее щеки и брызнув в глаз.
Марина застала маму в ее кабинете. По случаю перемены ее подопечные затеяли чехарду в коридоре и вовсю ползали и гонялись друг за другом по большому ковру, застилавшему рекреационную зону. На этот раз мама Оля не стала отпираться. Когда дочь спросила у нее, что такого натворил Васька, из-за чего ей вчера не было позволено гулять с ним, мама немного замешкалась, но все же ответила, понизив голос:
– Он изнасиловал девочку.
Марина уверена была, что ослышалась. Она зло фыркнула:
– Какую еще девочку? Что за бред?
Мамин голос взвился:
– Не бред. Который день слухи ходят. С неделю уже. Одна ты как оглохшая. Марина! Очнись!