Он где-то у входной двери. Нет, не хватит мне ни силы в руке, ни сноровки, чтобы прикончить его этим дерьмовым ножом. А у него-то, наверное, в руке вот такая бритва. Вот уж он порадуется.
Пощелкивания… Он пробирается где-то в районе рулона упаковочной бумаги, совсем в другой стороне, чем я думал… Он совсем рядом… Вот здесь, справа… рядом… Сейчас или никогда.
Я вскарабкиваюсь на стол и бросаюсь на него, стараясь вонзить в него свой ножик, я бью со всей силы, но рука моя пуста, я пытаюсь пронзить ему грудь, но лезвие не входит, кругом темно, моя рука бессильна, это какая-то тростинка, а не рука, гибкая, ломкая, нож скользит по нему — только щекочет или скребет как по асфальту. Если бы тут было чуть светлее, я увидел бы, как он смеется во весь рот. А у меня не выходит ни проткнуть, ни даже порезать его этим дерьмовым лезвием, зажатым в бессильной руке…
Ни царапины. Да, сегодня мне не получить его руку. Я ударил снова, чтобы удержать его на полу еще несколько секунд. И удрал. Опрокидывая на ходу все, что только можно. Выскочив на улицу, я долго бежал, сам не знаю куда, а вместо горизонта, передо мной стояло мертвое лицо Нико.
Только у себя наверху я наконец-то перевел дух. Я влип, и крепко влип, это точно. Я попытался собраться с мыслями. Понять самого себя. Уяснить себе, как я мог пройти мимо трупа, трупа кого-то, кого я хорошо знал, а через несколько минут после этого желать одного: всадить нож в тело живого человека. Бриансон прав: я уже за пределами «свободной зоны».
Проснулся я в Биаррице, лежал, оправдываясь перед двумя немыми сам не знаю в чем. С устными объяснениями у меня обстоит не лучше, чем с письменными. Слишком велика дистанция. Я постарался сделать все, что можно, чтобы прогнать из сознания их лица.
Девять тридцать. Веро приходит в офис, двери открыты, пахнет гарью, на полу обгорелая рама, мебель перевернута, на складе горит свет, стеллажи опрокинуты, на полу валяются бюсты и… все остальное. Я встаю, чтобы попить воды, шея затекла, и я верчу головой в разные стороны. Пишущая машинка, в каретку заправлен лист с вечным «Дорогие оба». Кофеварка. Мой кий. На столе — измятые бумаги. Я не знаю, с чего начать. Нет, знаю: главное — спрятать в шкаф тесак. Я сажусь, снова встаю, хожу кругами вокруг душа. Я бы позвонил, только не знаю кому. Я не знаю никого, кто был бы настолько близок мне, чтобы вынести излияния безрукого калеки, обуреваемого жаждой мести. Это все из-за бильярда. На остальное у меня не хватало терпения. Лежа в больнице, я думал об одном пианисте, потерявшем, как и я, руку. Равель написал для него концерт для левой руки. Вот что значит друзья.
Скоро Дельмас начнет домогаться встречи со мной. Надо подготовиться. Может, это и есть сейчас самое главное. Он будет говорить со мной о Нико и о «преступнике». Это звучит уже как специальность. Правда, с этим джентльменом я все никак не могу понять: как он работает? У него есть свой метод или он действует по наитию? Никакого оружия, кроме терпения и какого-то там каттера.
Я провалялся несколько часов, не в состоянии взяться за что-то определенное. Документы подождут, пускай. Веро сейчас, наверно, не сладко. А я обречен весь вечер трястись здесь в этой лихорадке.
В конце дня Дельмас попросил меня зайти, не дав времени на обдумывание, и я воспринял это как избавление. «Лучше всего, через час, и не опаздывайте, пожалуйста…» По его тону я понял, что наши с ним отношения неуловимо изменились.
За это я специально немного протянул время. Но у меня были оправдания. В метро, вставляя билет в щель пропускного автомата, я окончательно убедился, что мир создан не в расчете на левшей. После целого ряда мелких деталей в этом роде, вывод напрашивается сам собой. Ничего особенного, но это уже система. Билет вставляют справа, точно так же, как открывают дверь или как ставят пластинку. Мелочи, конечно. Но всегда в точку. Раньше, мне бы и в голову не пришло задуматься над тем, как устроены вещи. Я с большим трудом спрятал проездную карточку во внутренний карман. Потому что правши обычно держат бумажник со стороны сердца. Через некоторое время, понадобившееся мне, чтобы завершить эти рассуждения и выпить кружку пива, я вошел в холл следственного отдела, а затем в кабинет Дельмаса. Этот человек еще не понял, что со мной нельзя обращаться как с невесть кем.
По его красным щекам и скривленным губам я понял, что он только что поминал мое имя. Однако он не счел себя вправе повысить на меня голос. Пока.
— Вы совсем не умеете приходить вовремя?
— Умею, но на любое действие мне приходится тратить вдвое больше времени, чем вам. Иначе говоря, для меня один час стоит двух.
Смотри-ка, а мне идет разыгрывать идиота. Замолкаю на секунду, чтобы он объявил мне о смерти Нико.
— Я попросил вас прийти, потому что вчера случилось нечто, что может иметь отношение к тому, что произошло с вами. Вы знали господина Никола Дофина?
Дофин… Дофин? Так его фамилия была Дофин? Жаль, я не знал этого, когда мы вкалывали рядом…
— Нико… Да, он работает в хранилище.
На его прошедшее время я не прореагировал.
— Он умер вчера при обстоятельствах, очень похожих на нападение, которому подверглись вы.
— …
Со мной ничего не происходит. Ему может показаться, что я уже все знал, — что ж, тем хуже. Не получаются у меня «воспроизведения», даже если требуется воспроизвести свои собственные чувства.
— А что за… обстоятельства?
— Его нашли в хранилище под стеллажом со скульптурами, правда, он был уже мертв, когда на него опрокинули полки. Сначала его попытались задушить шнурком, а затем ударили бюстом в лоб. В холле имеются следы борьбы. Вы знаете, как устроено хранилище?
— Да, я там работал.
Шнурка я вчера не заметил. Только синие пятна на лице, сбоку. О сожженном холсте Дельмас молчит.
— Вы туда часто заходите?
— Редко, только когда оказываюсь рядом, а в том квартале я почти не бываю.
— И когда это было в последний раз?
Опасность.
Одно из двух: Веро сказала ему или не сказала. В любом случае Дельмас — хитрец. Все, что я могу, это сыграть напрямую, от переднего борта с оттяжкой.
— …Давно. Несколько месяцев.
— До или после несчастного случая?
— Задолго до — по крайней мере, в хронологическом плане это отличный ориентир.
— У вас не было никаких контактов, в том числе телефонных, с господином Дофином и мадемуазель Ле Моне?
— Веро? Вы и Вероник знаете?
— Она обнаружила тело. Она очень… очень привязана к господину Дофину?
— Не знаю. В свое время они отлично ладили. Как она?
— Плохо.
— Даже так?
— Она очень плохо перенесла это. Вышла на улицу и упала в обморок, прохожий увидел это и позвонил в комиссариат.
Поди узнай, что там происходит между людьми… Они не были ни братом и сестрой, ни мужем и женой. Просто сотрудники. Приятели. Он закрывал хранилище, а она утром его открывала. В поведении никакой двусмысленности, никто не знает, были они когда-то любовниками, а может, и оставались ими. Говоря о своей частной жизни, Нико всегда говорил «моя крошка». Вот и поди узнай…
— Вы работали вместе с Дофином, и вас обоих находят под скульптурами с разницей в два месяца. Согласитесь, что этого достаточно, чтобы проследить некую связь.
— Да, следует признать, что это так. Только мне повезло больше.
— Мадемуазель Ле Моне занималась инвентаризацией хранилища?
— Она потратила на это уже лет десять, и столько же еще остается.
— Не думаю. Мне поручено ускорить процесс. В жизни не видел подобного кавардака. Со следующей недели туда будет направлена бригада, которая перепишет все, до последней пылинки. Надо точно знать, что именно интересовало преступника.