— Комиссар Дельмас. А мы вас ждем.
Подразумевается: уже полтора часа. Похоже, я все больше становлюсь свидетелем и все меньше — жертвой. Лилиан тоже тут, рядом с госпожой Кост, которой на этот раз не удастся пролететь мимо с быстротой молнии. Еще два легавых болтаются в залах, разглядывая новую выставку. Ее должен был монтировать я. Жаку пришлось разбираться одному с этим лесом из белых постаментов.
С самого утра мне никто не подал руки. Они все заранее боялись этого момента и решили ни за что не оконфузиться. Одна Лилиан рискнула пойти на сближение, протянув руки к моему воротнику.
— Хочешь снять пальто?
— Нет.
— Тебе будет жарко.
— Ну и что?
Изображать актера от меня не потребовалось. Дельмас задавал мне те же вопросы, что и в больнице, только на этот раз в движении. Здесь, нет, там, чуть левее, и еще плащ, плащ был под мышкой, а не на нем, а отпечатки? Отпечатки на ковре, сказал я, вместе с рукой, для облегчения задачи. Впрочем, где она, эта рука?
Зато про скульптуру все знают, где она. Она — в хранилище, вместе с тысячами сваленных там произведений искусства, которые дожидаются, когда их выберет какой-нибудь провинциальный музей или мэрия. Эта, конечно, украсит собой парк около городского бассейна, где-нибудь во Франции. Думаю, мне бы было малоприятно вновь повстречаться с ней — такой прямолинейной и угрожающей. Я бы, наверное, не смог заставить себя не смотреть на деталь, оставившую меня без руки. Нет, я и правда предпочел бы «Р-16». Но хуже всего, что эти тачки пускают под пресс и делают из них произведения искусства. Тоже. Не говоря уж о художниках — любителях экстрима, которые в авангардистских галереях отрезают себе что ни попадя на глазах у кучки избранных ценителей. Это, кажется, называется «боди-арт». Если честно, то я немного путаюсь среди всех этих способов самовыражения…
Следы смыты, новые куски коврового покрытия немного отличаются от основного фона, правая стена коридора заново окрашена в некоторых местах.
После целого часа этого цирка и выяснения ненужных подробностей, полицейский обратился ко мне лично, но мне показалось, что его слова были адресованы нашей шефине.
— У нас есть его приметы. Если это действительно кто-то близкий к искусству, более того — к современному искусству, у нас есть шансы отыскать его. Но, по моему мнению, это был заказ какого-то коллекционера. Кому-то понадобилось последнее полотно Морана, ему его достали — вот и всё. Если бы вещь имела высокую рыночную цену, можно было бы строить предположения дальше. Но тут… Моран… кто его знает? Как он котируется на рынке? Я попрошу наших экспертов навести справки о спросе на его творчество, о возможных коллекциях, но не думаю, что покупатели им очень интересуются.
Он рассеянно смотрит на Кост и спрашивает, что она думает по этому поводу. В общем-то, он прав. Лично мне наплевать на то, как котируется Моран, как, впрочем, и на будущее искусства вообще.
— Большая часть его произведений написана в Соединенных Штатах. Мне захотелось устроить эту ретроспективу, потому что мне было интересно показать творчество художника-эмигранта, такого же эмигранта, как все остальные, что ищут работу в другой стране. Моран сразу же — то есть уже в шестьдесят четвертом — уловил, что новые веяния будут идти большей частью именно из Штатов. Я выбирала картины для выставки в его последней мастерской в Паре-ле-Моньяль, где первый раз побывала еще при нем, через год после его возвращения.
Мне скучно. Я хочу домой. Мои глаза останавливаются на постаменте, на котором водружено нечто особенно уродливое.
— Когда, после его смерти, оказалось, что он завещал все свои работы государству, я подумала, что их обязательно нужно показать. Вот и всё. Я взяла из его мастерской то, что наиболее соответствовало основной линии его творчества: черные полотна, и потом три скульптуры, которые, на мой взгляд, очень близки его графике, но при этом абсолютно свободны от американского влияния.
Один за другим я подробно изучаю все элементы, составляющие это жуткое в своей претенциозности творение. Кост тем временем продолжает разглагольствовать, серьезная, как папесса. Ей действительно нравилась выставка Морана. Интересно, по каким критериям она подбирала эту новую.
— И еще эту картину, единственную в своем роде, под названием «Опыт № 30»… Для меня это загадка: самое последнее исследование, работа, где снова появляется предмет изображения, своего рода опровержение, как мне думается. Я потому ее и выбрала — из-за этого вопросительного знака, оставленного Мораном без ответа. Любитель искусства — и весьма осведомленный — заинтересовался бы творчеством шестьдесят пятого — семьдесят пятого годов, когда Моран выдавал в концентрированном виде все то, что будет характеризовать дальнейшее его творчество. Но тут… эта картина… честно скажу — не понимаю.
Дельмас делает заметки. Шефиня умеет выступать перед публикой. Однажды она распространялась о новом фигуративном искусстве перед каким-то министром, так тому только и оставалось, что время от времени вставлять свои «да-да». Мы тогда с Жаком стучали молотками сильнее обычного.
Все зашевелились. Лилиан, шефиня, полицейские собирают свои папки и пальто, все неуловимо движутся в сторону выхода, мне никто не говорит ни слова, кроме комиссара, который желает, чтобы я сообщил ему, если на поверхность всплывет какая-нибудь новая деталь. В больнице он сказал мне, что у него сейчас сложности с постимпрессионистами. Не знаю зачем, но я сдуру сделал вид, будто мне это страшно интересно.
Вот.
Следственный эксперимент закончен.
Оставшись один в неожиданно наступившей тишине, я прошелся по залам, чтобы прийти в себя и чтобы начать привыкать к мысли, что мое плачевное положение больше никого не интересует. В углу я увидел некое построение из водосточных труб, вставленных одна в другую. На трубах болтаются венецианские маски. У основания табличка: «Без названия. 1983. Пластмасса, гипс».
И тут я чуть не взвыл от этого нагромождения глупости. За короткий миг мне открылась вся нелепость того, что случилось со мной в нескольких метрах отсюда.
Взглянув в сторону парка, я вспомнил ворохи желтых осенних листьев, которыми он был засыпан прошлым летом. Какой-то художник счел интересным создать осеннее настроение в разгар июня. Никто из посетителей парка этого даже не заметил. Кроме садовника, который стал еще немного дальше от современного искусства.
Кажется, всех вполне устраивает слово «кража». В какой-то момент мне даже захотелось им сказать, что, по-моему, это уж слишком просто. Картина практически ничего не стоила, и если ее украли, то, значит, в ней было что-то другое. Об этом говорила Кост; да это и так понятно. Дело специалиста узнать, что кроется в картине, раскрыть ее тайну. Ведь именно из-за этого я лишился руки. Если они не найдут того типа, который напал на меня, я так и помру, не узнав, что же там было такого, в той картине.
Спускаясь по лестнице, я замечаю, что вспотел. Мне надо наконец решиться почаще снимать пальто, если я не хочу схватить простуду. Решиться, отбросив гордость.
— Мне надо поговорить с вами, Антуан. Может, у меня в кабинете?..
Я уже в дверях, и Кост приходится говорить громко. Второй раз в жизни она называет меня по имени. Первый — это когда она благодарила меня за починку трансформатора передвижного кессона, который никак не желал светиться. Мне совсем не хочется идти за ней по лестнице и снова потеть. Мне надо выйти наружу, и я даю ей это понять весьма нелюбезным мотанием головой.
— Я все же предпочла бы разговаривать в кабинете, но я понимаю, что вы устали от всех этих неприятных вопросов… Ну что ж… Не будем ходить вокруг да около, монтажом вы больше заниматься не будете…