– Чёрт! Мне кажется, я сошёл с ума, – тихо сказал тот, задрожав ресницами. Но вопросов не прозвучало, и молодой матрос продолжал с небывалой грустью:
– Мне девятнадцать лет. Я лежу у ног трёх прекрасных девушек…
– Двух, осёл, – прервал его Энди.
– Да, точно, двух. Они сидят рядом, но я ведь думаю не о них!
– О чём же ты думаешь? – спросил Том без всякой иронии. Вероятно, им владело похожее ощущение. Стивен молча вздохнул. Поняв, что он не ответит, все стали слушать то, что очень хотел услышать Клермон – голос океана. И с четверть часа молчали. Всем было сладостно и тоскливо. Звёзды белели над кораблём сквозь тонкую дымку.
– Если бы Бог сейчас показался, то я была бы разочарована, – неожиданно прервала тишину Элен ужасным кощунством, – знаете, почему? Я просто не представляю, что может быть прекраснее всего этого! И – страшнее.
– Буря, мадемуазель, – сказал Том, зевая, – когда она налетит, вы страху натерпитесь не такого.
– Да нет, она не страшнее, – не согласилась Элен, сжав руку Клермона, – она ужаснее. А страшнее будет лишь то, что нас ожидает.
Все на неё взглянули. Она кивнула и повторила слова, сказанные ею на днях:
– На нас надвигается что-то страшное! Я всем сердцем чувствую это.
– Что ты заладила? – возмутилась мадемуазель Софи, – чего нам бояться? Корабль – крепкий, мальчики – замечательные. Особенно…
Она не договорила, хотя её никто не перебивал. Просто порыв ветра слегка надул паруса. Рангоуты заскрипели. Прошло ещё несколько минут, прежде чем Клермон подал голос.
– Мне с вами радостно, – сказал он, – впервые за много дней вечность устремила в мои глаза светлый взгляд. Давайте расскажем друг другу о чём-нибудь! Всё равно, о чём. Я буду рассказывать про Париж.
– Ты уж лучше спой, – попросила мадемуазель Элен, – тогда этот город сам о себе расскажет своими песнями.
И Клермон опять взял гитару. После двух песенок ни о чём, которыми развлекали себя парижские прачки, когда стирали у набережной, зайдя по колено в Сену, он вдруг исполнил известную всей Европе песню о Габриэли д’Эстре. Это было нечто. Пальцы Клермона перебирали струны чуть слышно, но его голос взлетал порой выше мачт. Конечно, нельзя было со спокойным сердцем слушать историю самой светлой и самой большой любви Генриха Четвёртого. И когда песня отзвучала, сёстры расплакались, а мальчишки горько вздохнули, хоть все они эту песню, конечно, знали и не раз слышали от своих матерей о том, как любила, страдала, как была предана и убита прекрасная Габриэль. Целую минуту корабль плыл в тишине и скорби. А потом все, начиная с Энди, пустились в воспоминания о своей непутёвой жизни, часто смеясь и перебивая друг друга шутками. Так болтали они до самой зари, разом умолкая, когда из страшного далека доносился чуть различимый, но ужасающий, леденящий гул. Это и был голос ещё одного участника их беседы – Тихого океана.
Глава пятнадцатая
Содомия
Между сорок четвёртой и сорок шестой параллелями ветер стих. Но все ожидали, что он усилится, потому что это предрекал Эдвардс, который следил за барометром и немного смыслил в ветрах. Матросы скучали – конечно, только тогда, когда две блондинки спали или сидели в кают-компании. Капитан и леди Джоанна уединялись часто, но всякий раз, когда взгляд гордой англичанки падал на мальчика с намозоленными гитарой пальцами, в её синих глазах безудержно вспыхивала тоска побитой собаки. И всё же жизнь на бриге текла размеренно и спокойно – до той минуты, пока не произошёл на палубе разговор, который как раз и переломил слишком безмятежный ход путешествия.
Этот разговор состоялся в один из дней слабоветрия, под палящим солнцем, возле фок-мачты. В тот час на палубе по служебной необходимости находились только лишь рулевой, которого звали Мортон, да двое вахтенных. Но и тот, и те стояли так далеко от фок-мачты, что не могли уловить ни одной детали этого самого разговора. Все остальные матросы, за исключением Стивена, прохлаждались на орудийной палубе, потому что солнце им надоело.
Всё началось с того, что Элен и Софи – ну как же без них, попросили Стивена вымыть пол в их каюте. Стивен с огромной радостью согласился, однако Эдвардс, который всё это слышал, строго предупредил матроса, что если тот вздумает повторить подвиг своего дружка Энди, то станет ужином для акул. Поэтому Стивен очень перепугался, когда француженки и примкнувшая к ним шотландка ему приказали выпить полный стакан вина, а затем раздеться. Впрочем, вино отлично подействовало, и мальчишка стал раздеваться. Но в этот миг за иллюминатором бултыхнулась акула, и настроение Стивена круто переменилось. Он застегнул штаны и удрал. Взбешённые дамы последовали за ним на верхнюю палубу, и ему пришлось взобраться от них на мачту. Лезть вслед за ним по вантам они, конечно же, побоялись. Расположившись на нижней рее, он свесил ноги. Три молодые женщины, задрав головы, стали злобно его высмеивать, утверждая, что все его потрясающие воспоминания об охоте на мамонтов в Антарктиде – ложь, поскольку там очень холодно, а он точно ни разу в жизни не надевал башмаков.