– Сама ты овца, – обиделся Том, – я там бывал трижды!
– А мне как-то довелось побывать в самой Антарктиде, – припомнил Стивен, – правда, всего два раза. Там ничего интересного – только мамонты и полярные амазонки, закутанные в меха. Раздеть этих девушек невозможно, так как от холода не спасает даже огонь. Вместо лошадей у них – эти самые мамонты.
– Вот поэтому им и не пригодился осёл, – устало перебил Дэнисен. Том и Энди заржали, а Сэмми был удивлён. Потом он решил, что по невнимательности прослушал одну деталь из рассказа Стивена – то, что тот приехал в Антарктику на осле.
Несмотря на то, что все паруса были подняты, корабль двигался не быстрее двух – трёх узлов. За кормой резвились дельфины. После полудня матросам стало заняться нечем, и пять из них поднялись на верхнюю палубу, чтобы позагорать и понаблюдать, как леди Джоанна пойдёт к Клермону и как Клермон её выгонит.
Кок вовсю трудился на камбузе. Он варил перловую кашу и резал лук, напевая песенку про голодную кошку. Он её сам сочинил. То есть, не совсем. Клермон ничего сочинять не мог. Он был не талантлив. Он не имел права ни танцевать, ни петь под гитару, чтоб ненароком не взять чересчур высокую ноту. Ван Страттену не хотелось, чтобы леди Джоанна, склонная к истерическим выходкам, добралась до склада боеприпасов и взорвала корабль. Ввиду всех этих ограничений Клермон был очень несчастен. Он ненавидел себя: и за свой причудливый облик – его остригли ужасно, и за нелепое имя, и за насмешки над ним матросов. Довольно слабеньким утешением была страсть к нему знатной дамы, ибо она любила вовсе и не его, а того, кем он не являлся и не хотел являться. Да даже если бы и его – зачем ему нужна та, с чьим именем на устах погиб де Шонтлен? Одним словом – путаница вышла такая, что и не выпутаться.
Ещё менее приятным было другое. После Ченная бедного мальчика стали мучить во сне кошмары. Снился ему собор Нотр-Дам. Однако, стояла эта громада не на парижской площади, а на море. Прямо на море. И волны бились о стены. И надрывались звоном колокола, которые качал ветер. И корабль нёсся к собору на всех своих парусах. И некому было спустить эти паруса, поскольку на судне не было никого. Клермон его видел как бы со стороны, однако при этом испытывал такой ужас, будто он всё-таки находился на борту брига и должен был вместе с ним погибнуть, раскроив голову о собор Богоматери. Но минута шла за минутой, и это, кажется, не минуты были уже, а дни, и не дни, а годы, да и не годы – века, а бриг всё никак к собору не приближался, хоть его гнал к нему ураган. Клермон всякий раз просыпался с мыслью, что лучше какая угодно смерть, чем эта тоскливая и мучительная беспомощность перед нею, которая длится вечно.
Легко представить, до какой степени успокаивали мальчишку прыжки дельфинов и то, что над океаном стояло радужное марево зноя, а не собор. Поэтому, когда леди Джоанна пришла к нему из кают-компании, он, к разочарованию загоравших на палубе лоботрясов, не выпроводил её пинком, как позавчера, а посадил чистить картофель. Сев, молодая женщина попыталась сдёрнуть с него штаны. Но те были очень крепко завязаны, и миледи Грэмптон добилась только того, что кок её стукнул по лбу половником. Перестав шалить, беглая жена взялась за работу. На лбу шотландки образовалась шишка, однако её глаза засияли, как после страстного поцелуя.
– Миледи, чистка картофеля вам к лицу, – заметил Клермон, усевшись напротив, чтобы погрызть сухари, – вам следовало родиться кухаркой, а не дворянкой.
– А тебе следовало родиться девчонкой, – с усмешкой отозвалась англичанка, ещё не слишком умело освобождая картофелину от кожуры, – ты вечно капризничаешь и ноешь! И ступни ног у тебя – даже ещё меньше, чем у меня. И ещё изящнее. Подними-ка ногу!
Они сидели не за столом, а около печки. Клермон послушно задрал одну из нижних конечностей. Точно так же подняв свою, миледи её приложила пяткой к пятке мальчишки, чтобы сравнить. Ступни оказались в точности одного размера.
– Вот видишь, – с довольным видом сказала леди Джоанна, – девчонка ты!
Опуская ногу, Клермон почувствовал, что ему вся эта история уже до смерти опостылела. Он решил поставить в ней точку, и будь что будет.
– О, наконец-то ваши глаза открылись, миледи! – произнёс он, – конечно, я – никакой не Клермон. Я – девушка, портовая проститутка из Амстердама. Всё очень просто. Прежде чем бросить якорь в Ченнае, Готфрид остриг мои волосы по-мальчишески и велел мне надеть штаны. Ему не хотелось, чтоб губернатор, ваш муж, подумал, что на «Летучем Голландце» царит разврат.