У Достоевского было глубокое предчувствие неминуемого наступления социализма, его победы. Пророчество его в этом аспекте поразительно. Но его прогноз был направлен на Европу. Писатель считал, что Европу трудно спасти от духа социализма. А дух этот злой. И несет он миру конец. Несет то, что увидел Раскольников в уже рассмотренном выше сне. Там он видел будущее человечества. Язва, моровая язва идет на мир. Души людей заражены идеями человеконенавистничества. Признается верной лишь своя точка зрения, проявляется нетерпимость ко всему, хоть сколько-нибудь за нее выходящему. Суждения выносятся безапелляционные, на основе сознания собственной непогрешимости и права судить. Чудовищное разъединение людей прикрыто ширмой псевдоколлективизма. Дело забыто ради слова. Да к тому же ложного. И все это не только в индивидуальном, но и в общественном сознании. И на этом зловещем фоне моровой язвы слабо, в силу их малочисленности, видны люди, способные противостоять эпидемии и обновить человечество.
Такой прогноз вытекал у Достоевского из предположения торжества верховенщины в социализме. Это торжество людей, ни о чем не задумывающихся, живущих в плену догм устаревших, да м никогда не бывших верными. Это торжество людей, всерьез считающих, что лучшее средство от перхоти — гильотина, людей, уповающих на топор как универсальное средство решения всех социальных проблем. Это торжество людей, понимающих свободу как право на бесчестье, забывших благородство, снисхождение и жалость. Эти люди не выдуманы Достоевским. И существовали они не только в девятнадцатом веке.
Это торжество околокультурных людей, проводящих колоссального масштаба «культурные революции», низводящих тем самым культуру до бескультурья. Провозглашающих низведенное вершиной культуры. Это торжество людей, словарь которых отдает кровью («недорезанные» и т. п.), людей, считающих, что лучшее опровержение изложенных в книге мыслей — как минимум, запрет, как максимум костер. Людей, создающих человеческий муравейник и провозглашающих его вершиной социального совершенства. И наконец, это торжество людей, объявляющих всю совокупность перечисленного прогрессом, связавших понятие прогресса с собою. Это сверхчеловеки по претензиям и дочеловеки по способностям.
Выдуманы ли они Достоевским? Конечно же, нет. Как я уже сказал, они живы и сегодня. Своими экспериментами они многое осветили. И прежде всего себя. Себя собою. Если, конечно, темное может светить. Сеющих моровую язву вынесло на поверхность. И мы их увидели.
Но был на земле человек, который увидел их сто лет назад, при их зарождении, увидел в марте 1870 года, когда он начал писать свой роман «Бесы». Он ничего не выдумал. А говорил правду, которая, однако, была пострашнее лжи. Он ни на кого не клеветал, просто не исходил из созданных для самооценки стереотипов прогрессивности. Выносил стереотипы на свет, рассматривая явления по существу, а затем уже прикладывал их к понятию прогресса. Не все соответствовало. Но вина ли в этом того, кто сопоставлял? Путь таких «прогрессистов» четко определен автором уже эпиграфом к роману, где есть слова: «сбились мы». Сбились. А потому-то и так велика цена экспериментов. Даже не цена, а издержки, ибо куплен-то нуль.
Можно, конечно, упрекнуть художника за то, что он не показал других преобразователей, с набором иных качеств, ведущих мир не к мору, а от мора. Но будем судить об авторе не по тому, о чем он не написал, а по тому, о чем он написал. Ибо автору, и только ему, принадлежит право выбора тех аспектов действительности, которые его больше волнуют. Достоевского больше всего волновала тупиковая ветвь преобразований, ветвь, ведущая к мору.
Современникам это казалось неправомерным. Они исходили из интересов своего времени и в критике своей, может быть, были правы. Но у Достоевского была иная точка отсчета, он творил не только для своего времени. И потому современники времени иного, когда тупиковая ветвь усиленно стремится стать генеральной, должны по-иному оценить Достоевского.
Достоевский не принимает «бесовство». А вы его принимаете, вы, судьи писателя? Если нет, то оцените вклад мыслителя в раскрытие ваших глаз. Он заботился о вас, когда вас еще не было на свете. Если да, то я вам ничего доказать не смогу — говорим на разных языках.
То, что Достоевский увидел, он назвал мерзким. Оно и было мерзким. Писатель дал прогноз развития общества при торжестве в нем «бесовства». Наше время подводит предварительные итоги этого торжества. Они устрашающи. Окончательные можно будет подвести только после смерти «бесовства». Но и предварительные показывают правильность прогноза.
Но Достоевский не считал фатальным путь «бесовства», путь к мору. Он предвидел этот путь не для всех народов. Не для России. Это временная болезнь Европы. Преодолимая. С помощью России. Россия излечит Европу от буржуазности и явлений, из нее вытекающих.
Конечно, можно вывернуть взгляды Достоевского наизнанку и провозгласить еще одно его пророчество. Писатель, мол, предвидел Октябрь и видел в нем спасение мира. Будет ложь. Хотя я и предвижу возможность такого толкования в будущем, когда отношение к Достоевскому от сдержанно положительного перейдет в просто положительное. Не предвидел Достоевский Октября в России. Более того, он хотел видеть в России лекарство от октябрей. Он думал, что Россия одолеет Европу. Но Европа одолела Россию. Пророчества здесь не было. Да и не принял бы Достоевский Октября. Ибо, как я уже говорил, он исходил из братства всех, а не через исключение. Писатель много говорил о том, что судьей Европы будет Россия, но он не предугадал того пути, по которому пойдет Россия. Она должна была спасти мир от «железа и крови». Но перешла на этот путь раньше Европы. Хотя, в отличие от «бесов», никогда не стремилась к «железу и крови» как к самоцели. Пророк не увидел пути своей родины.
Достоевский видел в России другое — антитезу социализма. Суть России — православие. Оно-то и спасет мир. И эпиграф-то к «Бесам» двойной: второй — из Евангелия. В одной из записных тетрадей художник писал: «Несем православие Европе, — православие еще встретится с социалистами» [ЛН, 83, 463]. Встретилось. И проиграло. В самой России.
Но проиграло православие, традиционно понимаемое. А не то, которое проповедовал Достоевский. Для него главным в православии был принцип: «начни с себя».
Социальные идеи и прогнозы о путях развития человечества — самое существенное в данной Достоевским алгебре жизни. Были и другие важные проблемы временного. В творчестве подняты проблемы бюрократии, не ушедшие из общества вместе с веком девятнадцатым. Писатель остро поставил вопрос о взаимоотношениях печати и выступающего в ней. Говоря о свободе печати, он одновременно выступает и за ответственность пишущего. Обнажает суть безответственных. Это «литературные генералы», может быть, и не пишущие, но при жизни слывущие за классиков без всякого обеспечения. Достоевский показал «краснощеких корнетов отечественной словесности», легко порхающих по жизни преуспевающих в ней. Он не принимает лакировщиков действительности, у которых все в розовом цвете, все поет, радуется, не зная тревог, поют «даже насекомые» и даже «пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный» [10 9]. И эти проблемы не ушли пока в небытие.
Социальному в творчестве Достоевского суждена большая жизнь. Во всяком случае до тех пор, пока в знаменательные дни людям в качестве подарков будут преподносить «огромные топоры» с недвусмысленными по бесчеловечности надписями.
Достоевский не был в плену своего времени. Он творил для многих поколений и чувствовал свою ответственность перед далеким будущим. И перед художниками этого далекого времени, в частности. Он показал им пример бескомпромиссного служения правде, если даже свое время неблагосклонно к этому относилось. Он шел не позади, а впереди времени, сам формировал общественное мнение. В социальном плане он дал много верного, в чем-то и ошибался. Но это были ошибки ищущего. И честного. Во все периоды жизни.
Углубление в социальное произошло благодаря наличию прочного самостоятельного миропонимания, позволившего Достоевскому выйти в пределы временного.