В «Братьях Карамазовых» широкость русскую прежде всего представляет Митя. Тут уж, нет никакого фокуса. Хотя, конечно, доброе в герое побеждает, хорошего в герое много, но оно не сразу заметно.
Митя стремится к фокусу, произнося известные слова о широкости русского человека и необходимости его сузить. Но остаться при этом русским. Сузить не до европейской узости.
Достоевский показывает и суженных до начала европейского русских. Утерявших русскую широкость. Одного из них, Лужина, я уже называл. Но есть и другие. Вот стремится сузить себя до европейца герой «Идиота» Ганя Иволгин. Его портрет (глазами Мышкина): «Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется, — почувствовалось как-то князю» [8, 21].
Уже здесь, в портрете, намечен французский вариант европейца, отмеченный и в «Игроке». Далее это подтверждается. Ганя хочет денег. Ему чужд немецкий путь. Ему надо все и сразу.
Рогожин говорит Гане: «Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана, так ты на Васильевский за ними доползешь на карачках, — вот ты каков! Душа твоя такова. Я и теперь тебя за деньги приехал всего купить…» [8, 96].
Но рогожинское утверждение не соответствует действительности. За три целковых Ганя не поползет. Мало. Рогожин принял его за «поляка» из «Игрока», а он «француз». Но вот ему дают возможность испытать французский вариант, бросают в горящий камин сто тысяч — лезь. Хотел лезть, но удержался. И тем подтвердил, что он не есть русский европеец, а только хотел стать им. Но удержался. На самом краю русской широкости. Не сузил себя.
А сколько их — сузивших себя русских! Мало сузивших по-немецки (Птицин и вначале Подросток), но много сузивших по-французски (Валковский, Анна Версилова, брат Рогожина, срезавший с покрывала на гробе отца золотые кисти). Путь их сужения — стремление к деньгам как к самоцели. Что, по Достоевскому, чуждо истинно русскому человеку.
Неприязнь к европейцам, о которой уже говорилось применительно к роману «Игрок», проявилась и в других произведениях. Французы в художественные произведения вводились редко. Но много не лестных слов по их адресу было высказано в письмах (см., напр., письмо Н. Страхову от 26 июня — 8 июля 1862 года) и в статьях (см., напр., «Ряд статей о русской литературе»).
Немец есть почти в каждом произведении. В «Записках из Мертвого дома» — это убитый Баклушиным рассудительный немец. В «Униженных и оскорбленных» немцы — «все хозяева различных заведений», они любят слушать мещанскую песенку об Августине, которую позднее в «Бесах» Лямшин соединит с «Марсельезой». В «Преступлении и наказании» немки — тоже хозяева, домов или публичных домов. Выведен здесь и некий статский советник, примечательный тем, что он однажды не уплатил за работу. В «Идиоте» — безымянный «немчик-поэт» и «молчаливая незнакомка», примечательная своей глупостью. В «Крокодиле» немец делает деньги; алчность, жадность, расчет приглушили в нем все другие чувства. В «Игроке» помимо упоминаний о немцах вообще выделен некий барон, в выражении лица которого было что-то баранье. В «Бесах» немец — хозяин губернии. И, естественно, глуп. И, естественно, пристроил у себя другого немца. В «Подростке» есть «немчурка», барон Бьоринг, грубый и чопорный любитель денег. В «Братьях Карамазовых» — это доктор, боящийся больных; к тому же у него «тугое, картофельное» остроумие. Много нелестного сказано о немцах в статьях, письмах, записных книжках, «Дневнике писателя». Продолжается старая традиция — давать немцам немецко-русские имена: Луиза Ивановна, Дарья Францевна, Федор Карлович и т. п.
Еще более резко изображены поляки. В «Записках из Мертвого дома» характеристика поляков устойчиво негативная, вроде «полячок из беглых солдат, очень гаденький» [4, 35]. В «Преступлении и наказании» представлены «полячишки», «жалкие полячки», как правило, бесчестные. В «Идиоте» в компании Рогожина — «один увивавшийся полячок» [8, 95]. «Заезжий очень юливший полячок» — в «Бесах». В «Братьях Карамазовых» «полячишка» — соблазнитель Грушеньки. Мелочность, расчетливость, вымогательство, чрезмерная узость — вот их черты. То же самое — в письмах и записных тетрадях.
Много негативного высказано о евреях. Первый еврей — это обитатель острога Исай Бумштейн, трусливый, «общипанный цыпленок». «Жид», «жидок», «два жида» — много их, безымянных рассыпано по романам, письмам, «Дневнику писателя».
Ни одного француза, немца, поляка, еврея Достоевский не ставит в центр повествования. Они всегда на периферии. Их «узость» не достойна, видимо, центра. И изображены-то они в основном для более рельефного отражения «широты» русских. Это как бы предостережение сужающимся русским — куда идете!
Сужение русского человека происходит не только через стремление к деньгам. Оно происходит и через нетерпимость к другим людям. Нетерпимость, по Достоевскому, качество европейское. И писатель выводит в своих произведениях отрицателей, русских европейцев.
Это люди, не умеющие кому-то что-то дать, люди, не умеющие ждать, когда им что-либо дадут, люди, желающие, да и умеющие только взять. В «Идиоте» они вымогают деньги у Мышкина. Их отличительные черты — раздражительность, большие требования к другим, никаких требований к себе, тупость, самодовольство, отсутствие мысли, иронии, неразборчивость в средствах для достижения цели. В «Идиоте» не все из отрицателей оказались такими. Некоторые (например, Бурдовский) лишь стремились себя сузить.
Иногда отрицатели намечены лишь штрихами. Таков в компании Рогожина бывший редактор «обличительной газетки», примечательный тем, что заложил и пропил свои золотые зубы.
Отрицатели в «Бесах», стоящие как в центре романа, так и на его периферии, лишены элементарной человечности. У них все наизнанку. Даже великие, таинственные моменты рождения и смерти человека они способны низвести до балаганности.
Более человечны отрицатели в «Подростке». Но они слабо разбираются в людях, сужают человека, сводят его к логике.
В «Братьях Карамазовых» неприязнь вызывает отрицатель Ракитин. Злой, бездарный, конъюнктурный человек. На детском уровне отрицатели здесь представлены Колей Красоткиным.
Отрицатели — это люди, утерявшие чувства, находящиеся в плену рассудка, причем рассудка ложного, не лучшим образом развитого.
Много места в творчестве Достоевского отведено женщине. Диапазон женских образов очень широк. На одном полюсе — женщины, доступные арестантам. «Это была наигрязнейшая девица в мире. Она-то и была Чекунда. С ней вместе пришла Двугрошовая. Эта уже была вне всякого описания» [4, 30]. На другом полюсе — чистые и гордые Аглая Епанчина, Катерина Ахмакова.
Выделяются женщины чувства и женщины расчета. Русская широкость и европейская узость применительно к женщине. В «Игроке» в этом плане противостоят друг другу Полина и Blanche. Они противостоят как алогичность и логичность, бесхитростность и хитрость, сердце и разум. В «Идиоте» женщиной расчета является Варя Иволгина.
Основное внимание в этом романе уделено двум женщинам: Аглае и Настасье Филипповне. У них есть общее и в то же время они отличаются друг от друга. Так, князь Мышкин считает, что Аглая хороша «чрезвычайно», «почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое» [8, 66]. Именно при общем — прекрасны, у каждой свое лицо.
Аглая. Младшая, двадцатилетняя дочь генерала Епанчина. Красивая, умная, гордая. Жизнью в семье, укладом этой жизни не довольна. Чужда стереотипному мышлению, мало внимания обращает на мнения окружающих. Ее привязанность к князю одна из героинь объясняет так: «Князь ее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а, во-вторых, что он, на глаза всех, идиот» [8, 391]. Сама же Аглая в разговоре с Настасьей Филипповной так объясняет свою любовь к Мышкину: «Я вам должна еще сказать, что я ни одного человека не встречала в жизни подобного ему по благородному простодушию и безграничной доверчивости. Я догадалась после его слов, что всякий, кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы ни обманул его; он потом всякому простит, и вот за это-то я его и полюбила» [8, 471–472]. Она любит князя за непохожесть на других, за доброту и доверчивость. Но любит не рассудочно, а глубоко.