Помимо оценки конкретных произведений существуют оценки творчества и мировоззрения Достоевского в целом. В такой же мере адекватные действительности. Все это связано. Иногда общая оценка определялась через оценки конкретных произведений. Но такое не часто. Чаще конкретные произведения оценивались под влиянием общей оценки.
Общие оценки были разными в одно и то же время. Они менялись и по времени. Но было и есть в них нечто устойчивое.
Прочно укрепилась мысль о наличии разных периодов в творчестве и мировоззрении писателя. Таких периодов выделяют два: досибирский и послесибирский. Разделяют периоды смена коренных убеждений, иное восприятие мира. Эволюция от лучшего к худшему, от прогрессивности к реакционности.
Иногда Достоевскому отказывается в самостоятельности осмысления миропорядка. Находят людей, которые благотворно или, наоборот, неблагоприятно влияли на писателя. Вольно или невольно, но большого мыслителя сводят до уровня недалекого ученика, заблудившегося после потери учителя.
Восприятие мира сводят к низшему: не мировоззрение, а миросозерцание. Последнее порою именуется реакционным, отжившим, общественной мыслью давно превзойденным.
Невозможность отрицать художественные достоинства всех произведений писателя при признании его мировоззрения (или миросозерцания) реакционным привела к теории «вопрекизма», согласно которой художник творил вопреки мировоззрению.
Иногда вся сложная идеологическая система Достоевского предельно упрощается и сводится к «почвенничеству».
Не преодолено однозначное прочтение Достоевского. Слабо учитывается разное значение его творчества для разных времен. Одни замечают в творчестве Достоевского только событийное, другие — только социальное, третьи — только философское. Изучают что-то одно (это вполне правомерно), но считают, что охватили творчество и мировоззрение в их целостности (это совсем не правомерно). И споры поэтому очень часто проходят без наличия какой-то общей основы. Один исследователь говорит с позиций событийного, другой — социального, третий — философского. А потому мечут стрелы мимо друг друга, не убеждая никого и ни в чем. Ибо каждый, по существу, прав, как выразитель части истины. Неправомерна лишь претензия на всю истину при исследовании лишь части предмета.
Непонимание многозначности еще шире разлито в сознании обычного читателя. Отсюда и появляются статьи школяров, в которых высказывается удивление: зачем изучать «Преступление и наказание», ведь в нашем обществе убивать старух никто не собирается. А ничему другому якобы этот роман не учит. Увидели в нем только то, что там произошло убийство. Увидели событийное. И вот уже противопоставляется Достоевскому Симонов, с героев которого можно брать пример. А какой пример подает Раскольников? Школа, включившая (наконец-то!) в свою программу Достоевского, оказалась неподготовленной к его изучению. Причина у этого явления не одна. Но явление сложилось и не без влияния науки о Достоевском.
Эти (я перечислил не все) недостатки в изучении творчества Достоевского, с моей точки зрения, очень существенны и сегодня весьма значимы.
Конечно, сейчас вряд ли кто из исследователей признает, что его работа направлена против Достоевского. Не то время. Все — за. Но объективно не всегда так. Мировоззрение и творчество писателя упрощаются и приспосабливаются к прагматике дня.
Многие негативные стереотипы о Достоевском были разрушены при проведении юбилея в 1956 году. Именно тогда начался новый этап в достоевсковедении. Многое было сделано и при юбилее 1971 года. Хотя каких-то коренных изменений эта дата не принесла. Но было опубликовано много статей, вышли содержательные тома «Литературного наследства», посвященные Достоевскому.
Но все же в предъюбилейные и юбилейные дни было высказано значительно меньше, чем можно было ожидать. Статьи, хотя и многочисленные (каждый журнал и газета считали своим долгом, и правильно считали, высказаться о Достоевском), несли на себе печать какой-то вынужденности, дежурности. Существовала четкая регламентация. Вскоре после юбилея Достоевского был юбилей Некрасова. И тут сработали стереотипы. На публикацию материалов о Достоевском смотрели через призму некрасовского юбилея — как бы не напечатать больше. И напечатали, кажется, меньше. Большинство журналов ограничилось одной статьей. Исключение составляли лишь некоторые журналы, в частности «Вопросы литературы», но и здесь пропорция соблюдалась.
Боязнь сказать о Достоевском больше, чем положено, четко видна в предъюбилейных публикациях.
Другой отличительной чертой было стремление как можно меньше касаться основных, глобальных проблем Достоевского. Даже такой журнал, как «Вопросы философии», не дал серьезной статьи философского плана. Ограничились тем, что в одном номере дали три статьи по проблемам важным, но не основополагающим. Это — несущая не очень большую и не совсем философского характера информацию статья об эстетике Достоевского, статья о влиянии Достоевского на «творческие искания А. А. Ухтомского», статья «Достоевский и Менделеев». Речь о ведущем философском журнале страны. Создалось впечатление, что печатные органы как будто условились говорить о чем угодно, но не о главном. О главном — ни слова.
Две названные выше линии в исследовании Достоевского, как уже говорилось, существуют и сейчас. Хотя, конечно, границы между ними более размыты, чем четки. Все сейчас стараются казаться творческими. Открыто сегодня мало кто скажет, что Достоевский является таким-то, потому что тот-то назвал его именно таким. Рецидивы прошлого в их обнаженности встречаются крайне редко и от них публично отмежевываются.
Но все еще дает о себе знать своеобразный стиль мышления, позволяющий не видеть сути. Например, существует убеждение в субординации ошибающихся. Положим, если у Достоевского и Чернышевского существуют явные расхождения в восприятии одного и того же явления, то ясно, что ошибается Достоевский. Так толковалось до самых последних лет описание тем и другим их встречи. Доказательства не приводились. В подтексте чувствовался стереотип: Чернышевский прогрессивен, так как звал к «топору», в то время как Достоевский в прогрессивности «топора» сомневался. И только в самое последнее время, в 1973 году, в «Литературном наследстве» (т. 86) была высказана мысль о правоте Достоевского. Время все же разрушает стереотипы.
Как показатель двойственного положения в науке о Достоевском я рассматриваю вышедший в 1971 году 83-й том «Литературного наследства» (М., Наука), посвященный Достоевскому. Двойственность видна из двух вводных статей к тому. Одна из них написана Л. Розенблюм, вторая — Г. Фридлендером.
Со статьей Л. Розенблюм трудно, да и не нужно спорить. Это спокойная, аргументированная, творческая работа. Казалось бы, ее вполне достаточно для представления тома читателю. Но после нее, видимо, для уравновешения, помещена вторая статья. Нового она ничего не несет, кроме иных, чем в первой, оценок. Оценки же не новы, они уже встречались в нашем недалеком прошлом.
В статье Г. Фридлендера есть и правильные мысли. В частности, не лишено оснований предположение автора о том, что Достоевский взял на себя редакторство «Гражданина» ради того, чтобы публиковать «Дневник писателя». Не вызывает возражений уже ранее отмечавшаяся связь размышлений Достоевского о зверствах турок с Алешиным «расстрелять» («Братья Карамазовы»).
Прав автор и тогда, когда он говорит о рабочем характере записей в записных книжках и тетрадях (а именно им посвящен том). Но за этим, вообще-то правильным, суждением просматривается не только забота об объективности научных Исследований. Тут (если рассматривать эту мысль в контексте всей статьи) я вижу попытку отсечения неугодных записей Достоевского. Конечно, можно сказать, что опубликованное при жизни выражает последнюю волю автора. Но нельзя при этом забывать, что в условиях подцензурной печати воля автора деформируется, а то и просто перестает быть его волей. Конечно, надо сопоставлять напечатанное с черновым, но не обращать внимания на некоторые черновики не следует. Ибо еще не совсем ясно, где более истинный Достоевский — в черновом или в чистовом.