На улице было тепло, солнечно. Весна, совсем весна! Коваленков с шумом втянул в себя свежий воздух, сделал два-три шага пьяно, оглянулся:
— Погодка!.. В такую погоду…
— …любить, — сказала Катя. Она сняла с себя пилотку, тряхнула головой — рассыпала по плечам блестящие черные волосы. Сунула пилотку под ремень и, закрыв глаза, подняла лицо к солнцу. Детские губки ее, расслабленные в полуулыбке, слегка подрагивали, и Гурин чувствовал, как ей хорошо под этим теплым ласковым солнышком.
— Слыхал? А ты говоришь, что она еще ребенок. Молодец, Катюша! Так ему! А то совсем зазнался: в своем батальоне ему девушки, видите ли, нехороши, пошел в чужой.
— Я думаю, там просто встречи по интересам, обмен опытом комсомольской работы, — проговорила Катя быстро, не меняя позы. Она стояла, словно язычник, с лицом, обращенным к солнцу, и, казалось, пила его ласковую теплоту.
Коваленков захохотал, довольный ответом Кати, поддернул автомат, пошел не спеша вдоль улицы. Остальные тоже не спеша, вразвалочку, один за другим поплелись гуськом вслед за ним. Будто и не на передовую шли, а так, опьяненные весной, брели куда глаза глядят.
— Я вас проведу новой дорогой, — оглянулся на своих спутников капитан. — За мной!
Он прошел уже натоптанной тропкой сквозь разрушенное здание и вывел их на ту самую уцелевшую улочку, которую Гурин уже давно знал. Коваленков шел серединой улицы, Гурин — тоже, а Катя и Вдовин — тротуаром. У особнячка, обнесенного узорчатым из железных прутьев забором, Катя вдруг остановилась и позвала капитана:
— Товарищ капитан, что это такое?
Все трое мужчин подошли к Кате и увидели на асфальте фаустпатрон — труба перегородила тротуар поперек, а мина, отделенная от трубы, лежала в метре от нее у самого забора.
— Так это же фаустпатрон! — сказал Коваленков. — До сих пор не видела, что ли?
— Нет.
Капитан присел на корточки, взял себе на колени трубу и принялся объяснять Кате, как пользоваться этим оружием. Остальные тоже опустились на корточки и слушали комроты.
— Вот и весь принцип его действия! — заключил он бодро свой рассказ. — Поднимаешь эту чеку и опускаешь… — Коваленков поднял чеку и легонько толкнул ее в обратную сторону. Послышался щелчок, и в тот же миг раздался оглушительный взрыв. Из обоих концов трубы вырвались клубы пламени, всех заволокло едким пороховым дымом.
Когда дым немного рассеялся, они увидели, как Катя в сторонке гасит дымящуюся полу шинели. Коваленков подскочил к ней, стал помогать.
— Пропала такая шинель!.. — первой подала голос Катя. Шинель на ней была действительно хороша: из английского сукна, сшита по фигурке. — Куда теперь я в таком виде?.. — Катя смотрела печально на огромную выгоревшую дыру в поле.
— Она о шинели печется! — бледный, будто стена меловая, Коваленков откинул ей обгоревшую полу. — Нога как?
— Вроде ничего…
— Как же ничего! Юбка-то прогорела… Ну-ка?
Катя повиновалась, подняла юбку. Штанишки ее и длинный чулок тоже оказались прожженными. Капитан рванул остатки туалета на ее ноге, оголил бедро, и они увидели красное, величиной с ладонь, обожженное пятно.
— Где сумка? Вдовин, сумку, быстро!
Сумку нашли далеко в стороне, она дымилась горевшими в ней бинтами и ватой. Сбивая с нее ошметки тлевшей гари, Вдовин принес сумку, капитан вывалил содержимое из нее прямо на асфальт, нашел не тронутый огнем пакет, разорвал его, принялся забинтовывать ногу.
— Пустите, я сама… — попыталась отстранить его Катя, но тот сердито крикнул на нее:
— Руки! Уберите руки! — Забинтовав, спросил: — Больно?
— Жжет немного…
— Картошки свежей натереть и приложить… Или маслом постным… — сказал Гурин, вспомнив бабушкины врачевания от ожогов.
Коваленков посмотрел на него молча, потом приказал связному:
— Вдовин, отведи санинструктора на КП. Пусть старшина найдет там, что надо…
— Я сама дойду.
— Вдовин, выполняйте! Потом вернетесь ко мне, я буду в первом взводе. Идите.
Вдовин и Катя пошли. Катя чуть прихрамывала, но от помощи Вдовина отказалась, и тот шел рядом, виновато оглядываясь на капитана.
Коваленков посмотрел на трубу от фаустпатрона, Выругался:
— Черт! Как же я не подумал, что в ней может быть пороховой заряд? Даже мысли такой не пришло. Мина в стороне лежит, — значит, думаю, труба пустая… А почему она должна быть пустой? Вот дурень так дурень! — ругал он себя.
— Хорошо, что струя прошла по касательной, — сказал Гурин. — Если бы прямо.
— Что ты! Прожег бы девку насквозь. Погубил бы. Действительно, все обошлось легко: ни впереди никого не было, ни сзади… В сумку струя ударила. Видал, сожгла все?.. — Он покрутил головой. — А ведь чувствовал: что-нибудь должно случиться. С самого детства так. Если разыграюсь, разозоруюсь, мать говорит: плакать будешь. И точно!