Шура тоже видела, как на глазах свечкой истаивал парень, старалась отвлечь его от мрачных мыслей, но посвящать все свое время ему она не могла.
Однажды она прибежала к нему сама без предупреждения и увела его погулять в лес. Они долго бродили вдалеке от лагеря и к заходу солнца вышли к знакомой вишенке. Плотные листья молодого деревца блестели в лучах заходящего солнца. Гурин окинул вишню взглядом, но ни одной ягодки не увидел. И не удивительно — было уже поздно, вишни давно прошли. Лишь на самой верхушке он заметил сморщенную высохшую ягодку. И вновь нахлынули воспоминания: именно в эту пору он мальчишкой любил лазить по деревьям и собирать вот такие сухие ягоды, которые еще не успели стать добычей скворцов, уже собиравшихся к этому времени в многочисленные стаи. Сморщенные, сухие, наполовину склеванные птицами вишни были сладкими и вкусными. Старшие поддакивали ребятам и многозначительно говорили, улыбаясь друг дружке: «Да, надклеванная ягодка всегда слаще!» Теперь только до Гурина стал доходить скрытый смысл этой поговорки.
Василий достал вишню и вложил ее Шуре в рот:
— Попробуй. Это вкус моего детства, моей родины. — Он привлек ее к себе, стал целовать.
Она сначала противилась его ласкам, была какой-то упругой, неподатливой, но вдруг обмякла, проговорила тихо:
— Ладно… Теперь уж все равно…
…К лагерю они подошли потемну. Вдали за деревьями уже завиднелись тусклые лампочки у штабных домиков, уже потянуло запахом солдатской кухни, когда Шура остановилась и придержала его за руку:
— Подожди, попрощаемся…
Он остановился и расставил руки для объятий. Она вдруг уткнулась лицом ему в грудь и заплакала.
— Ну чего ты?.. Шура?.. Меня зовешь мальчиком. Сама ты девочка. Девчонка. Не надо, Шура… Все будет хорошо. Я же говорил уже тебе: если что, поедешь к моей маме. Я ей сегодня же напишу. Хочешь?
— Прости меня, Вася… Ты очень хороший… Прости…
— Да что случилось, глупенькая? Все очень хорошо…
— Прости…
Ну вот, заладила: «прости» да «прости». Все будет хорошо. Я люблю тебя еще больше. Понимаешь, я тебя совсем-совсем люблю!
— Прощай… — Шура сдавила его рот крепким поцелуем.
— Не прощай, а до свиданья… — еле переводя дыхание, поправил он ее. — Приходи завтра в это же время к нашей вишенке.
— Не смогу, наверное…
— Почему?
— Уеду.
— Куда?
Она не ответила.
— Куда? — спросил он снова.
— В командировку…
— А молчала. Далеко? Надолго?
— Не знаю… — и она быстро отступила от него. — Прощай, милый. Я напишу тебе.
— Позвони. Я буду в штабе.
— Не знаю… — Шура отвернулась и, склонив голову, направилась в свой батальон.
Вскоре он услышал строгий окрик часового:
— Стой! Кто идет?
— Свои, — сказала Шура.
— А-а!.. Товарищ младший лейтенант!.. — голос часового потеплел. Он что-то еще ей сказал, но Гурин не расслышал.
К себе в расположение Гурин возвращался в растрепанных чувствах: с одной стороны, его несло как на крыльях от любви — гордость и радость распирали его; с другой — беспокоило странное прощание с Шурой. «Переживает, бедняжка… — думал он. — Ну конечно же мучается… Да и какая порядочная девушка не будет переживать после этого? Может, думает, я подлец? На лбу же не написано, что там у меня на уме. Глупая Шурка! Не доверяет мне… А ведь я ее никогда не брошу! Никогда! Я не из тех, не обману». И ему захотелось закричать эти слова ей вдогонку. Но она была уже далеко, да и он уже шел по расположению батальона.
— Долгонько, братец, ты сегодня! — упрекнул его майор. — В роте при отбое присутствовал? — он хитро сощурил глаза.
— Нет… Я с Шурой был, — признался Гурин.
— А-а!.. То-то комбат пулеметного весь телефон истерзал — все спрашивал: не вернулся ли?
— Зачем я ему? — удивился Гурин.
— Да ты ли ему нужен! — прогремел майор своим хриплым басом и закрутил головой, удивляясь гуринской наивности. — Своего комсорга потерял…
— Шуру? Мировая девушка!
— Мировая!..
— Я на ней женюсь, — похвастался Гурин.
Майор, по обыкновению своему, когда хотел изобразить сильное удивление, вытянул в трубочку губы, раскрыл широко глаза и стал поводить головой, как бы ища кого-нибудь, кто мог бы подтвердить услышанное.
— Правда, — сказал Гурин доверительно.
Майор посерьезнел.
— Ты вот что… Давай иди-ка ты ужинать, потом поговорим, — и он указал ему палкой в сторону столовой.
Но разговор на эту тему больше не возобновился. Да и какой мог быть разговор: это ведь дело сугубо личное, их дело — Гурина и Шуры. Майору он сказал об этом только потому, что любил его и доверял ему во всем, как отцу родному.