Упруго пузатясь, матрас заметно поднимался к потолку. Никита последний раз разровнял сухари в куле, оглянулся и повеселел: сухарей под ногами осталось совсем мало. Послал Клавку за веником — крошки подмести. И вдруг в дверях появилась большая тень, в чулане стало темно. Все оглянулись и увидели на пороге Ульяну. У Васьки тотчас внутри что-то оторвалось, он вяло бросил в матрас сухарь и отступил в сторонку, словно давал ей полюбоваться всей картиной. Никита отряхнул рубаху и тоже попятился от мешка. В наступившей тишине под его ногой предательски громко хрустнул сухарь. Этот хруст вывел Ульяну из оцепенения, она быстро прошла в чулан, огляделась и негромко, будто при больном, горестно всхлипнула:
— Че натворили, идолы?..
— Он сам упал, — подал голос Никита.
— Сам? Сколько годов стоял, не падал, а тут упал… — Она обернулась, вырвала у Клавки веник и стебанула Никиту по плечу. — Сам? Я тебе вот покажу «сам».
Никита не сдвинулся с места, стоял как вкопанный, хмуро смотрел на мать. Он только чуть сжался, ожидая нового удара. Васька не стал ждать, когда очередь дойдет до него, шмыгнул в дверь.
— Не убегешь! — прокричала ему вслед Ульяна. — И тебя найду, не думай! Знаю твою похоронку и на горыщах достану.
Хорошо, что предупредила, — прятаться на чердак Васька не полез, убежал на огород, в подсолнухи. Вслед за ним прибежал туда и Алешка. Отдышались, сидят, выколупывают из подсолнуха семечки, грызут их молча. Друг на друга не глядят.
Через какое-то время Васька послал Алешку в разведку.
— Иди посмотри, что там. Не бойся, тебя бить не будут.
Алешка ходил долго, Васька решил, что он забыл о нем, и хотел уже сам пробираться к дому, когда появился разведчик и сказал:
— Иди домой, мама кличет обедать.
— Мама уже пришла? — удивился Васька и снова присел на землю, стал колупать семечки. Сделалось тоскливо, никуда идти не хотелось: опять будет взбучка. Спросил: — Ругается?
— Не…
— А Танька сказала ей?
— Не знаю, — повел плечами Алешка.
— Ну, вот… Ничего и не разузнал. — Васька нехотя встал и поплелся домой.
— Где вы там запропастились? — торопила мать. — Давайте обедать. Голодные небось? Почему ж вы не обедали без меня?
Мать была спокойна, похоже, никакой бури не предвиделось. Васька взглянул на Таньку, та быстро закрутила головой: «Не сказала». «Ну, слава богу, на этот раз не наябедничала. Кажется, пронесло…»
Но радовался Васька рано. Обед еще не кончился, как к ним пришла Ульяна. Обомлев, Васька опустил ложку и глядел тупо вниз. Ульяна поставила на угол стола щербатый кувшин, проговорила весело:
— Хлеб-соль!.. Вот вам как раз к обеду.
— Что это! — спросила мать.
— Молочка трошки, — сказала Ульяна.
— Ой, ну что ты, Ульян! Скольки она там дает, та коза, и ты отрываешь… У самой же трое.
— Хватит и им. Есть што есть, слава богу, окромя молока. — Она поймала Васькин взгляд, погрозила кулаком: — Убег! Досталось бы и тебе.
— Натворил что-нибудь? — всполошилась мать.
— Да не, — успокоила ее Ульяна. — Чувал с сухарями перекувырнули.
— Какой чувал?
— В чулане у нас. Нашли где хорониться, идолы.
— Ну?
— Да ниче, — отмахнулась Ульяна. — Ото ишо после той голодовки стала я кусочки сушить да в чувал складать. Напужались тогда, в двадцать первом, помнишь, как было?
— Как не помнить, — отозвалась мать. — Солому всю с крыши съели. — Обернулась она к Ваське: — Солому с хаты снимали, в ступе толкли — лепешки пекли и ели. Страшная голодовка была. Хаты, какие под соломой были, все раскрытыми сделались, стояли как скелеты — одни кроквы да латы, будто ребры. Страшно глядеть.
— Да куда там! Не приведи господи еще раз такое, — продолжала Ульяна. — Так я ото ж по-трошки, понемножку, кидала по сухарику. Нехай, думаю, стоять про черный день. Есть они не просють. А вдруг случится неурожай или еще какая беда? Стоял чувал, никого не трогал, пока не перекувырнули его вот эти обормоты. Да нема худа без добра: сухари почти все заплеснили, преть начали. Придется поросенку отдать.
— Ох, Васька, не можешь ты без шкоды! — погрозила мать. — Никак не можешь!
— Ниче, ниче, не ругай дужа. Я Микиту сгоряча хлобыстнула веником, а потом пожалела: они ж не нарочно. Это вот когда по чужим садам лазють да с каменюками бегають за голубями — то я не люблю. За воровство, сказала Никите, убью! — сердито крикнула Ульяна.
— Воровство — то не дай бог, — согласилась мать. — Я уж так приказываю, так приказываю: последнее дело — воровать. Уйду на дежурство, а у самой душа болит: вдруг, думаю, сманит Илья Ахромеев, полезут к Родиону в сад — тот же не пожалеет, из ружья застрелит.