Последние слова Лена произнесла с такой горечью, что Лев Борисович вздрогнул. Он впервые видел её в подобном состоянии. Милая, всегда весёлая девушка, полудетским голоском напевавшая песенки, вдруг сказала то, что не говорил никто из его друзей или оппонентов. И тут же с ней произошла ещё одна перемена. Теперь перед учёным стоял спокойный, всё взвесивший и принявший решение человек:
– Я выполняю то, что прописано в договоре, и ухожу! Я не хочу иметь с вашим центром ничего общего!
– И со мной? – Эти слова вырвались у него непроизвольно, прозвучав с полудетской-полустарческой обидой и страхом остаться в полном одиночестве. Лена резко обернулась к учёному и сникла:
– Не знаю. Я считала… считаю вас другом. И говорю о центре, а не о вас. Если вы хотите… – Её губы задрожали как у ребёнка.
– Ну что ты, девочка, успокойся, не надо плакать. – Он впервые обратился к ней на «ты», поняв вдруг, что привязался к девушке как к родной. – Не надо.
– Хорошо. – Она, так и не заплакав, резко тряхнула головой, стараясь совладать со звеневшим от сдерживаемых слёз голосом. – Я, наверное, глупо себя веду. Но я не выношу, когда кто-то ставит себя выше других!
3
Он знал, что он есть. Это была не мысль: он ещё не мог думать, для этого нужны слова, образы, а у него пока были только чувства. Всего два – приятно и неприятно. И всегда они шли в паре.
Первая пара была с ним постоянно. Ему вдруг начинало чего-то не хватать, и это было плохо, тревожило его, пугало. А потом это что-то появлялось, и становилось хорошо.
Вторая пара ощущений возникла позже и была другой. Ему становилось плохо, когда что-то было, и хорошо, когда это что-то исчезало. И тогда он засыпал. Он спал всегда, когда не было плохо.
Постепенно мир перестал сводиться к «плохо-хорошо», в него начали проникать другие ощущения. Первым из них было прикосновение. Вскоре он уже знал, что состоит из нескольких частей – больших и маленьких, – и кто-то эти части гладил, давил, мял. Это тоже бывало хорошо или плохо, но чаще хорошо, тепло – ещё одно новое ощущение.
Следующими в его мир ворвались звуки – непонятные, мешавшие спать или отдаваться «приятно-неприятно» прикосновений, но не бывшие плохими. Просто это было не так. Не плохо, не хорошо, а иначе. Постепенно звуки стали складываться в слова, фразы. И он откуда-то знал, что это слова. Вскоре он начал различать говоривших. Их, как и всего в этом мире, было двое, но почему-то оба приятные. Пришлось разделять их иначе, что он сумел сделать: откуда-то пришли слова Он и Она.
Он говорил много, очень много. Говорил понятно и в то же время непонятно. О работе мозга, о запоминании информации, о каких-то «базовых знаниях». Он часто сердился – он это ощущал как «плохо», и хотел, чтобы говорившему стало хорошо, и тогда ему тоже будет хорошо.
Она говорила тоже много, но меньше, чем Он, и другое. У Неё даже голос был иной. Она говорила с ним, словно ждала ответа и, не дождавшись, отвечала за него сама. И ещё Она пела – он откуда-то знал, что собранные так слова называются песней. Когда Она говорила, он чувствовал прикосновения, и вскоре понял, что это Она касается его.
Но прикасались к нему и другие, и всё более грубо и больно. Теперь он знал, что то плохо, когда оно есть – это боль. И понимал, что его касаются другие. Она касалась его в определённое время – вот ещё одно новое знание, – а другие в другое. Но другие не говорили, а Он и Она – говорили. И часто – друг с другом. Тогда ему было хорошо. Именно тогда он понял слово «интересно». Ему было интересно слушать их разговоры. Он многое узнавал. Или вспоминал? Он не знал этого, но единожды услышанное слово запоминалось сразу и было понятно. Только понимание было странным: он знал, что слово обозначает, но знание оставалось абстрактным. Ещё одно слово – чужое, непривычное, сложное. Он для себя определил его так: «Что есть помимо меня; слово "боль" абстрактное, пока я не связал его с тем плохим, что есть; значит, и другие слова можно будет связать, потом».