А в тот первый год школьной жизни мне даже довелось попасть в городскую команду. Декламировать стихи мы должны были в Доме культуры на девятое мая. Наша пионервожатая серьезно предупредила нас, что наше выступление чрезвычайно важно, ведь на празднике будут присутствовать отцы города. Так и сказала – отцы. Я попыталась представить себе, какие у нашего города могли оказаться родители и почему именно отцы, а не матери, но вскоре оставила эту тему из-за нехватки информации. Отцы – значит, отцы. Зато ответственностью прониклась. Каждый из нас должен был озвучить всего несколько фраз, выкрикивать их требовалось в нужный момент и в определенном порядке под «День Победы» и другую подобную музыку на фоне. Репетировали мы сперва в пионерской комнате, а потом в Доме культуры, наверное, раз двадцать, так что меня можно было бы ночью разбудить – и я бы свою роль без запинки рассказала. Можно было даже и не будить, я и так подробно рапортовала во сне. Мама, услышав мою ночную декламацию в первый раз, стала давать мне валерьянку, пустырник и почему-то настой зверобоя. А через пару дней потащила меня на прием к невропатологу и психиатру. Но ничто не помогало. У невропатолога я терпеливо снесла все удары молоточком, царапанье моих пяток и прочие издевательства. У психиатра же просто замолчала, как воды в рот набрала. Что я, ненормальная, что ли, на его идиотские вопросы отвечать? «А любишь ли ты маму? И папу?» Тьфу!
Наконец наступил день торжества, меня облачили в белоснежную униформу с октябрятским значком на груди, а на голову повязали красные бантики. Вообще-то, красный цвет одежды в детстве действовал на меня возбуждающе. Как на быка на корриде. Достаточно было пяти минут разглядывания себя в таком наряде – и моя агрессивность усиливалась в разы. Однажды у бабушки в Сосновке я как раз находилась в подобном состоянии, когда мне под руку попался незнакомый мальчишка. Его, бедолагу, угораздило забрести на нашу улицу. А я в тот момент страдала от избытка сил, вызванного возросшей самооценкой. Увидев чужака, я поняла, что это отличный шанс их немного потратить. Мы какое-то время присматривались друг к другу – и тут я внезапным метким ударом поставила мальчишке синяк под глазом. Жертве моих некстати проснувшихся чувств пришлось спешно ретироваться, размазывая сопли и слезы по лицу.
Но в день выступления даже шикарные багровые банты не произвели ни малейшего эффекта на мое одурманенное валерьянкой с пустырником полусонное сознание. Не помню, как мы добрались до Дома культуры, очухалась я уже на сцене в составе команды декламаторов. Зрительный зал был до отказа набит первоклашками со всего города, они шумели и мельтешили. Сопровождавшие школьников взрослые метались между рядами, тщетно пытаясь успокоить воспитанников. Мне показалось, что я увидела и наш класс во главе с Ниной Ивановной; они сидели в первых рядах, и это придало мне уверенности.
Отцы города тоже присутствовали – в количестве трех человек они сидели за столом, покрытом красной материей, прямо на сцене рядом с нами. Тот отец, который сидел посередине, привлек мое внимание монументальностью позы: он, казалось, постоянно смотрел в одну и ту же точку где-то перед собой, недвижимый, как скала или памятник. Два его товарища время от времени наклонялись к нему и что-то почтительно шептали на ухо, но ни одна жилка не дрогнула и ни одна эмоция не отобразилась на его словно отлитом из бронзы квадратном лице. Кого-то он мне сильно напоминал, но как я ни напрягалась, никак не могла осознать, кого именно. Да, неподвижностью и величественным выражением он походил на бюст генерального секретаря коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева в школьной пионерской комнате. Однако то неуловимое, что меня в нем поразило, было вовсе не в этом, а скрывалось в его глазах за стеклами очков.
Тем временем нас осветило прожекторами и откуда-то сбоку духовой оркестр грянул знакомую до боли музыку – выступление началось. Зал, оглушенный оркестром, приутих, и мы приступили к заученной речевке. Я включила автопилот, а сама продолжала ломать голову над загадочным взглядом человека в центре. Номер уже подходил к концу, мне оставалось только крикнуть: «За детство привольное наше…», а лопоухий мальчишка в очках, ученик шестнадцатой школы, должен быть завершить: «…спасибо партии родной!» – и все, это был финал. И тут меня пронзило осознанием: спокойный, неподвижный, гипнотизирующий взгляд – питон Каа из моего любимого «Маугли», вот что он мне напоминал! Глупые вертлявые бандерлоги на трибунах были обречены, их всех до единого заглотит огромный Каа, и нет им спасения! Я была так поглощена догадкой, что едва не замешкалась со своим выкриком, и, ой… «За детство питонное наше!» – внезапно сорвалось у меня с языка! Я готова была провалиться сквозь землю от стыда. Так опозориться перед полным залом и отцами! Но что это – как будто ничего не случилось? «Спасибо партии родной!» – заключил наш ушастый очкарик, оркестр поставил победную точку, а зрители бешено зааплодировали. Даже непостижимый человек-питон вытащил холеные руки из-под стола и издал несколько жидких хлопков. Неужели никто не заметил? Надежда поселилась у меня в душе. «Они не слушали, что ли?» – подумала я. Никто ни слова мне не сказал, все казались довольными и хвалили нас за блестящее выступление. Мне выдали шоколадную конфету «Мишка на севере», и я решила, что пронесло.