Но как же мудрый отец-питон с парализующим взглядом мог позволить жадным жуликам и спекулянтам разворовывать народное достояние? Что ж, теперь он наконец-то пробудился ото сна и выдал нам талоны! Моя картина мира была совершенной, земная твердь покоилась на трех составных частях марксизма-ленинизма. И лишь одно темноватое облачко едва заметным пятнышком появилось на чистом небосклоне моего счастливого детства: что-то неуловимо странное в поведении Нины Ивановны после выступления в Доме культуры, какие-то мелкие детали вроде ее выражения лица никак не хотели вписываться в общее полотно и вызывали у меня непонятную тревогу. Впрочем, вскоре наступило лето, я отогнала неприятные предчувствия подальше и, как всегда, отправилась в Сосновку к бабушке, совсем позабыв об этой истории.
К содержанию
* * *
История пятая, больничная
Однако первого сентября, вступая во второй год своей школьной жизни, я обнаружила, что облачко увеличилось в размерах и помрачнело. Вместо любимой Нины Ивановны нас встретила ненавистная ГАИ. Слегка раздобрев и обзаведясь шиньоном, будучи уже в новом статусе завуча, она с плохо скрываемым злорадством поприветствовала нас: «Что, не ждали?». Напрасно я простаивала все переменки в коридоре рядом с учительской, рассчитывая увидеть Нину Ивановну, – ее нигде не было. Надежда на то, что она просто заболела и вскоре вернется, теплилась у меня в душе – до тех пор, пока через пару дней Светка Юрьева (ее отец был большой шишкой) не принесла сногсшибательные новости: летом, когда мы все были на каникулах, чье-то бдительное око заметило Нину Ивановну на выходе из единственной в нашем городе церкви, чудом выжившей при Советской власти. Криминал был налицо, и собравшийся специально по этому поводу учительский консилиум оказался единодушен. Позволить Нине Ивановне растлевать наши неокрепшие души было никак нельзя, ее решили отлучить от школы – иными словами, уволить.
Пятиминутный путь из школы домой в тот день показался мне марафонской дистанцией. Ноги налились свинцом, портфель противно оттягивал руку, словно в него наложили камней, а голова раскалывалась от пронизывающей боли в висках. Вердикт мамы был быстро подтвержден сперва градусником под мышкой, а на следующее утро и нашим участковым врачом Пал Палычем – ОРЗ. Болела я хоть и не очень часто, но стабильно пару раз за сезон, поэтому мама не слишком обеспокоилась и с присущей ей энергией тут же пустила в ход все привычные лечебные средства. Я, как обычно, послушно сносила поток мультивитаминов и капель в нос, горчичники, банки, горячее молоко с содой. Я любила, когда мама ухаживала за мной во время болезни, ее активность придавала мне сил. Бабушка, напротив, вгоняла меня в тоску: она ходила вокруг меня, печально вздыхая с виноватым видом; зато с ней было хорошо и спокойно, когда я выздоравливала.
Под аккомпанемент старых пластинок или с зачитанной до дыр любимой книжкой в руках я отчаянно старалась не вспоминать постигший меня удар судьбы. Даже попыталась приобщиться к маминому настольному «Справочнику практикующего врача». Но к вечеру температура поднималась, начинала болеть голова, и таившиеся в глубине моего подсознания проблемы всплывали на поверхность для проработки. Мое тогдашнее религиозное образование исчерпывалось просмотром «Божественной комедии» по телевизору и парой тому подобных советских атеистических штампов. Наверное, поэтому мне сперва представлялся толстенный бородатый поп – толоконный лоб, который, противно ухмыляясь и угрожая спрятанным под рясой пистолетом, загонял несчастную Нину Ивановну в свою церковь. Я присматривалась к его лицу – и боже мой, попом оказывалась ГАИ с накладными усами и бородой. Затем поп исчезал, вместо него появлялся седой старикашка в белом балахоне. Он выступал на сцене, показывал разные фокусы, при этом безбожно жульничая. В зрительном зале сидела Нина Ивановна и, наивно веря, что старикашка на самом деле творит чудеса, аплодировала ему. Тут на сцену под звуки героического марша выползал толстенный питон и начинал гипнотически раскачиваться в такт музыке. Старикашка-фокусник в смятении прыгал на удачно подплывшее к нему белое облако и исчезал в небесах, просачиваясь сквозь потолок. Публика в панике тоже пыталась вырваться на улицу, но зал оказывался запертой на замок гигантской клеткой, из которой не было выхода. Откуда-то сверху падали разноцветные бумажки-талоны, люди хватали их и жадно пожирали. Питон же выбирал самые раскормленные экземпляры, с громким хрустом зажевывал их и увеличивался, толстея на глазах. Я держала Нину Ивановну за руку и горячо хотела превратиться в храброго мангуста Рикки-Тикки-Тави, чтобы сразиться с жирным жадным питоном. Однако чувствовала, что сил на борьбу у меня не было; вместо мангуста мы с Ниной Ивановной превращались в маленькие воздушные шарики и летели куда-то вверх, вслед за исчезнувшим белым старикашкой. С высоты и питон, и зрительный зал, и комната, в которой я болела, и все предметы в ней казались ничтожно маленькими, как муравьишки или песчинки. У людей пропадали лица, вместо них виднелись белые плоские маски. Появлялась моя мама и, озабоченно положив руку мне на лоб, давала таблетку димедрола или парацетамола, после которой я засыпала до следующего утра.