Генриетта Мария, по его словам, сразу отправила экипаж, чтобы привезти в Сан-Кёр «её драгоценный залог, который она так счастливо сохранила среди стольких ужасных опасностей. О, радость! О, безграничное утешение для сердца королевы! Она обнимала, она прижимала, она целовала снова и снова этого королевского младенца… Много благодарностей она воздала Богу за эту милость, и… она решила с милостью Божьей воспитать её (принцессу) в католической римской религии и предпринять все усилия, чтобы получить на то согласие короля».
Теперь королева получила возможность общаться с двумя из своих шестерых детей. Её тёзка Генриетта, которую она видела в последний раз пятнадцатидневным младенцем, превратилась в хорошенькую двухлетнюю девочку с великолепным цветом лица, тёмно-синими глазами и золотисто-каштановыми кудрями. Серьёзный молчаливый принц Уэльский нашёл этот сгусток живой ртути забавным и дал ей прозвище «Минетта» («Маленькая киска»).
Тем временем принц продолжал выполнять возложенную на него матерью обязанность и следовал за Великой мадемуазель как тень. Перед празднеством, устроенным в честь её племянницы, Генриетта Мария помогала одевать её, в то время как её сын держал рядом факел. Как только Анна Мария Луиза подъехала к Пале-Рояль, Карл уже ждал её на ступеньке, чтобы помочь выйти из кареты. После чего последовал за ней в комнаты, где Великая мадемуазель поправила перед зеркалом причёску, причём принц снова держал перед ней факел. В это время принц Руперт, который присоединился к принцу Уэльскому в Париже, сообщил дочери Гастона:
– Мой кузен понял всё, что Вы сказали!
В своих мемуарах принцесса отметила это как нечто экстраординарное, так как считала, что Карл не знает ни одного французского слова.
– Моё платье, – продолжает она, – всё было усыпано бриллиантами и отделано букетами гвоздик, чёрных и белых. На мне были все драгоценности короны, а также те, которые тогда ещё принадлежали английской королеве. Никто не был одет в тот день более великолепно, чем я, что позволило мне получить множество комплиментов от поклонников, которые…говорили о моей прекрасной фигуре, моей грациозной осанке, белизне моей кожи и блеске моих светлых волос. Они утверждали, что это украшает меня больше, чем все драгоценности, которые сверкали на мне.
Вслед за итальянской комедией последовал бал. Над всеми возвышался трон с тремя ступенями и балдахином, но ни маленький король, ни принц Уэлский не захотели его занять, уступив это место Великой мадемуазель. Что же касается Карла, то он улёгся внизу трона, как Гамлет у ног Офелии. Однако, глядя на него сверху вниз «не только глазами, но и сердцем», Анна Мария Луиза решила, что он достоин лишь жалости:
– Я понимала, что император (её предполагаемый жених) не был ни молодым, ни галантным мужчиной, но правда заключалась в том, что я больше заботилась о своём положении, чем о внешности своего поклонника. Я помню, что на этом балу…королева Англии заметила, что я смотрю на её сына с некоторым пренебрежением. Когда она узнала причину этого, то упрекнула меня и сказала, что моя голова забита только императором. Я защищалась, как могла, но на моём лице читались все мои чувства, так что стоило только взглянуть на него, чтобы всё понять.
На второй день нового 1647 года, когда в Париже было так весело, Карл I написал жене:
– Я должен сообщить тебе, что теперь мне объявили, кем я был на самом деле с тех пор, как попал в эту армию, а именно пленником.
Шотландский парламент, поняв, что король не намерен принимать пресвитерианство, приказал своей армии покинуть Ньюкасл, получив 30 января из Лондона первый взнос из суммы, обещанной за короля. Группа представителей английского парламента препроводила Карла I в Холмби-Хаус в Нортгемптоншире.
Утром 2 июня корнет Джойс, бывший портной, прибыл в Холмби с пятьюстами всадниками. Выйдя на лужайку, король попросил его показать приказ об его отъезде, на что Джойс молча указал на солдат за своей спиной.
– Это самый справедливый указ! – заметил Карл I.
В Беркшире ему разрешили свидание с тремя детьми, которое произвело гнетущее впечатление на генерала Кромвеля, бывшего свидетелем этой сцены. Тем временем некоторые члены парламента требовали, чтобы король предстал перед судом, а другие – его смерти.
Все письма Генриетты Марии к мужу были перехвачены и все её усилия помочь ему ни к чему не привели.
-Её планы, при всей их изобретательности, проваливались один за другим, потому что она была неспособна понять условия, в которых работала, или прочесть мотивы и характеры людей, с которыми ей приходилось иметь дело, - считает писательница Генриетта Хейнс.