Мазарини, озабоченный тем, чтобы сохранить ирландских наёмников на французской службе, договорился с лордом-протектором, что Джеймсу Стюарту будет поручено командование под началом герцога Моденского над французскими и союзными войсками в Пьемонте. Но Карл отказывался дать разрешение на это своему брату. Зато, заняв достаточно денег у своей сестры Мэри, чтобы отправить посольство в Испанию, он неохотно согласился, чтобы она приняла приглашение матери посетить Париж.
Отсутствие уважения Генриетты Марии к желаниям старшего сына привело к новым недоразумениям между ними, которые попытался уладить Джермин. Так, он сделал всё возможное, чтобы объяснить королю поведение его матери:
-Вы не должны судить о привязанности королевы ни по её стилю, ни по её словам; ибо они иногда выдают её мысли и обладают резкостью, которую в глубине души она не испытывает. И я действительно верю, что Вы можете рассчитывать не только на её привязанность, которую ничто не может поколебать, но также на всю её нежность и доброту, которые только можно вообразить…
В своём собственном письме под той же датой Генриетта Мария пожелала старшему сыну, чтобы Новый год был «для тебя счастливее, чем те, что прошли, и таким, какого ты мог бы пожелать». И приложила к своему письму его гороскоп, составленный «неким джентльменом», правда, предупредив, что «нельзя слишком доверять таким вещам».
Более утешительным, чем предсказание прорицателя, была для Генриетты Мария перспектива встречи со старшей дочерью. Правда, все, кроме английской королевы и вдовствующей принцессы Оранской, сочли визит последней весьма несвоевременным. Тем не менее, её мать надеялась, что несколько недель в Шайо сотворят чудо с молодой вдовой-протестанткой. К тому же, ей взбрело в голову, «что Людовик, возможно, склонен к браку с её старшей дочерью».
В то время как Мэри, чувствовавшая себя не слишком хорошо, лелеяла надежду, что Париж восстановит её бодрость духа. Правда, её тётя, Елизавета Богемская, считала, что принцессе Оранской просто нужно побольше двигаться и предлагала её в качестве лекарства заняться распиливанием дров. Мудро решив отложить покупу новых платьев до того, как она доберётся до столицы моды, Мэри занялась выбором драгоценных камней, чтобы произвести впечатление на французов, ибо амстердамские евреи по-прежнему считались обладателями лучших украшений в Европе. Хотя ради этого ей пришлось сократить расходы на несколько лет вперёд и заложить кое-какое имущество, которым она распоряжалась в каестве опекунши своего маленького сына.
– Какой бы ни была цена, результат был удовлетворительный, – полагает Карола Оман.
– Мэри, – продолжает писательница, – с её цветом лица слоновой кости, каштановыми кудрями и живыми карими глазами, была готова быть очарована всем и очаровывать всех.
Прибытие в январе 1656 года двадцатипятилетней принцессы Оранской привлекло в Пале-Рояль столько посетителей, что Генриетта Мария объявила себя «полумёртвой» и ошибочно предположила, что её старшая дочь в такой же степени «устала от визитов с утра до ночи». Фрнацузы полагали, что Мэри собиралась очаровать их короля. На самом же деле, у принцессы не было намерения ни снова выходить замуж, ни отказываться от своей религии. Она приехала в Париж, чтобы повеселиться. Часы, проведённые с матерью в Шайо, действовали на неё «не больше, чем вода на спину утки». Желая показать собственную независимость, она привезла с собой Анну Хайд в надежде, что личное знакомство со столь очаровательной девушкой поможет преодолеть предубеждение Генриетты Марии против главного советника Карла. Однако Анна, унаследовавшая от отца лишь толику ума, не произвела впечатление на вдову, зато своими томными голубыми глазами и хорошо развитой грудью сразила наповал герцога Йоркского.
Великая мадемуазель, узнав об отсутствии со стороны Людовика ХIV какого-либо интереса к гостье, с удовольствием отметила:
-Я полагаю, что он даже не заговорил с ней!
Тем не менее, французские родственники встретили Мэри в полмиле от столицы и развлекали её по-королевски. Поскольку Анна Австрийская считала, что вдовам неприлично танцевать, принцессе Оранской пришлось остаться зрительницей на балу, данном в её честь герцогом Анжуйским. Но она не слишком об этом сожалела, так как сомневалась в том, что могла бы с честью выступить перед светской публикой. Людовик ХIV открыл бал с её младшей сестрой, «которая выглядела как ангел и танцевала так прекрасно, что на неё посыпались тысячи благословений». Регентша также дала бал в честь Мэри, а король пригласил её на комедию, за которой последовал классический балет. Банкет же, устроенный канцлером Сегье, превзошёл все её ожидания. Зал, где обедал двор, был освещён тысячей свечей и увешан зеркалами, триста факелов освещали галерею, ведущую в бальный зал, и в тот момент, когда заиграли скрипки, каждый кавалер вручил своей партнёрше маленькую корзинку, украшенную лентами и наполненную сладостями и редкими фруктами.