Кристен Симмонс
Три
Глава 1
Сон менялся. Я чувствовала это, даже не приходя в себя.
До сих пор он заключался в том, что нас с мамой, которую я держала за руку, тащило по нашей безлюдной улице ко все той же жестокой цели – дому, солдатам и крови. Постоянно к крови. Но теперь что-то изменилось. Стало непривычным. И это терзало меня изнутри, как загадка, ответ на которую я не могу понять.
Асфальт оставался все таким же растрескавшимся. Район, погруженный в настороженную тишину, выжидал, а на каждой приговоренной двери красовался плакат со Статутом, будто предупреждение о чуме. Сверху с одной стороны в другую раскинулось плоское небо, и вдруг я оказалась одна.
А потом рядом со мной, там, где должна была стоять мама, появился Чейз.
Не повзрослевший Чейз, а мальчик, которого я повстречала много лет назад: лохматые черные волосы и любознательный, дерзкий взгляд восьмилетнего сорванца в белых носках, торчавших из-под джинсов, из которых он уже вырос. Он стрелой помчался по переулку, и я, хихикая, побежала следом.
Он оказался быстрым. Каждый раз, когда я его догоняла, он умудрялся увернуться и мои пальцы оказывались в нескольких дюймах от его раздувающейся футболки. Его смех наполнял меня чем-то теплым и забытым, и некоторое время вокруг не существовало ничего, кроме радости.
Но небо начало наливаться синим, и беспечность, с которой он пнул камень, послав его вперед по центру дороги, внезапно встревожила меня. Он был слишком мал, чтобы знать, что происходит. Что это место больше не безопасно. Я настойчиво схватила его за руку.
– Комендантский час, – сказала я. – Пора домой.
Но он сопротивлялся.
Я попыталась потянуть его за собой, но безуспешно. Его маленькая ладошка выскальзывала из моих пальцев. Угасающий свет усиливал мой страх.
Они приближались. Их шаги отдавались у меня в груди.
Опустилась темнота, угольно-черная и такая же плотная. Я больше не различала домов, остался только невинный ребенок рядом со мной да разрушенная дорога, на которой мы стояли.
К нам подошел солдат в аккуратно отглаженной форме. Его стройная гибкая фигура казалась знакомой даже на расстоянии. Золотистые волосы блестели в безлунной ночи, словно нимб.
Я знала, к чему это идет, но мое сердце все равно колотилось где-то в животе. Я старалась оттолкнуть мальчика себе за спину, чтобы укрыть его от человека, который убил мою маму.
– Ты его не тронешь, – сказала я Такеру Моррису, но с моих губ не сорвалось ни единого звука. Тем не менее крик, раздавшийся в моем сознании, кажется,
только придал Такеру скорости, и внезапно он оказался близко, всего в трех футах от нас, нацелив ствол прямо мне между глаз.
Я крикнула мальчику, чтобы он убегал, но прежде, чем успела повернуться и сделать то же самое, мой взгляд упал на лицо мужчины.
Это был не Такер. Передо мной стоял другой солдат, с бледной кожей и давно мертвыми глазами. В его груди зияла дыра, из которой сочилась кровь. Тот самый, которого мы убили в Чикаго во время побега из больницы.
Харпер.
Я задохнулась, споткнулась и упала на спину, так что больше ничто не прикрывало мальчика позади меня от пистолета.
Харпер выстрелил, и звуковая волна встряхнула мир и взломала асфальт. Когда все кончилось, маленький мальчик остался лежать без движения, в его грудной клетке была пробита дыра размером с кулак.
Я резко проснулась, готовая к бою. Образ солдата, Харпера, которого Чейз застрелил, когда мы вытаскивали Ребекку из чикагского реабилитационного госпиталя, померк, но оставил после себя неприятный осадок. И я знала, что больше не засну.
Мое дыхание успокоилось, и я стала различать звуки сна: глубокое дыхание и периодическое похрапывание. Твердый пол под спиной напомнил о том, что мы нашли убежище в заброшенном доме недалеко от пляжа, на котором спали предыдущие три ночи. Большая, почти полная луна заглядывала в лишившееся стекол окно и помогала глазам привыкнуть к темноте. Место Чейза рядом со мной оказалось пустым.
Я размотала пляжное полотенце, которым накрывала ноги. В комнате спали шестеро человек. Люди, которые так же, как и я, добрались до побережья в поисках убежища – единственного известного спасения для тех, кому удалось сбежать от притеснений ФБР, – только чтобы обнаружить, что оно уничтожено. Каким-то чудом нашлись следы, ведущие прочь от развалин. И наша небольшая команда пошла по ним на юг, оставив позади раненных во время нападения в Чикаго. Они ждали нас в небольшом магазинчике, за пределами радиуса удара, с мизерными запасами пищи и припасов, не имея никакой защиты, кроме нескольких здоровых человек.
Спустя несколько ударов сердца я окончательно стряхнула с себя сон и вспомнила, что Такера с нами не было. Три дня назад он уехал с перевозчиками, чтобы рассказать остальным ячейкам сопротивления о том, что случилось с убежищем. Они должны были выйти на связь, как только достигнут первого места, но до сих пор этого не сделали.
Как бы я ни желала, чтобы он ушел, теперь, когда он оказался далеко от меня, я не могла спокойно вздохнуть, несмотря на всю помощь, которую он оказал нам в последние несколько недель. По крайней мере, когда он был рядом, я могла за ним следить. А теперь у меня было такое чувство, словно я уронила нож с закрытыми глазами и мне оставалось только надеяться, что он не вонзится мне в ногу.
Кто-то забормотал во сне. Возможно, Джек, один из выживших членов чикагского сопротивления. Он так и не пришел в себя с тех пор, как Милиция Нравов разбомбила тоннели и мы все едва не оказались погребенными заживо. Его худое тело звездой раскинулось у входа в здание, а другой парень из Чикаго по кличке Крыса, очень низкий в противоположность высокому Джеку, лежал на боку сразу за ним. Шон заснул, прислонившись к старому дивану, свесив голову и положив руки на бедра ладонями вверх, как будто медитируя. На диванных подушках за его спиной свернулась калачиком Ребекка, держа в руках вместо юноши, который явно хотел бы там оказаться, металлические костыли.
Хотя ей следовало остаться в мини-маркете вместе с ранеными, Ребекка настояла на том, чтобы идти вперед. Ее телу сложно было поддерживать общий темп, но она не жаловалась. Это меня беспокоило. Она будто пыталась что-то доказать.
Еще двое, растянувшиеся в столовой, тоже были из чикагского сопротивления и не оставили надежду на то, что их семьям каким-то образом удалось пережить атаку на убежище, что они сумели сбежать и направились на юг.
Снаружи послышался хруст веток. Я тихо поднялась и стала пробираться мимо спящих к открытой двери. Воздух, свежий и застоявшийся одновременно, пах солью и плесенью. Из-за песчаных дюн раздавался шепот океана, плеск волн, шорох высокой травы между пляжем и этой старой прибрежной деревней, где мы устроили лагерь. Она называлась Дебор-как-то. Надпись «Добро пожаловать в...» много лет назад пала жертвой чьих-то упражнений в меткости, ее правая сторона была усеяна маленькими ржавыми дырочками.
Когда-то Дебор-как-то был шикарным местом. Ворота, которые не пускали бедноту, рухнули, но все еще были здесь: их свалили за сгоревшей будкой охраны. Во время Войны здесь бунтовали, как и в большинстве богатых поселений. От пустых пляжных домиков, раскрашенных, как пасхальные яйца, остались только руины: обугленные пальцы несущих балок, тянущиеся к небу, наполовину обрушившиеся фундаменты на старых сваях, стены, покрывшиеся слоем песка и соли, с кляпами из перекрещенных досок на месте окон. Где-то неподалеку стукнула ржавая сетчатая дверь.
Нижняя ступень крыльца снова тихо скрипнула. Это был всего лишь Билли, который сгорбился так, что торчали острые локти и лопатки. Он сдирал кору с ветки и, кажется, не замечал моего присутствия.
Я недовольно скривила губы. Если дежурит Билли, значит скоро рассвет. Он сменил Чейза ночью. Но Чейза не было на месте. Полотенце, на котором он спал, валялось около окна, рядом с мусорным мешком, в котором лежали наши пожитки: две чашки, ржавый кухонный нож, зубная щетка и кусок веревки, найденный среди обломков.