Чувствую, что взвинчен до предела, пока нахожусь в своей старой спальне, лежа на маленькой односпальной кровати.
Если закрою глаза, то почти поверю, что вернулся в эпоху наших тайных встреч и переписок.
Помню, как часами бодрствовал, обмениваясь с ней сообщениями, и часто на следующий день приходил в университет не выспавшийся и похожий на зомби.
Но каждое наше мгновение того стоило.
Каждая минута, проведенная с ней, отпечаталась в моем разуме, образовав горьковато-сладкую видеопленку из воспоминаний о нашем времени вместе.
И как бы мне ни было больно, все равно не стану забывать о реальности тех моментов.
Я чувствовал это. И она тоже.
До тех пор, пока не отказалась от нас.
Пока вообще не перестала почувствовать. Я же остался чувствовать за двоих.
Часы проходят в странном состоянии тревоги, пронизанным чувством неопределенности.
Я не могу спать, мой мозг не отдыхает, переключаясь от составления списка вопросов, которые хочу задать ей, к различным сценариям, которые могут разыграться.
Будет ли Кэри честна со мной? Расскажет ли, наконец-то, в чем дело?
Смогу ли я прикоснуться к ней? Смогу ли поцеловать ее в последний раз?
Смотрю на светящийся экран старого будильника, задаваясь вопросом, правильно ли тот показывает время. Если так, то у меня есть еще несколько часов, чтобы погрузиться в свои мучительные мысли.
Разочарованно вздохнув, я сбрасываю одеяло с рисунками из комиксов, которое не позволяю матери выбросить, и решительно поднимаюсь с кровати.
Натянув старые спортивные шорты и слишком тесную футболку, которую нахожу брошенной в нижнем ящике, я тихо выхожу из своей комнаты и спускаюсь по лестнице, осторожно обходя каждую скрипучую половицу по пути.
Я провел месяцы, тайком встречаясь с Кэри в любое время ночи, так что стал экспертом в избегании шума.
В доме абсолютная тишина; все остальные отсыпаются после излишеств, позволенных себе на свадебном торжестве.
Направляясь на кухню, я удивляюсь, когда замечаю слабый свет, исходящий из-под двери.
Захожу в огромное помещение, постепенно привыкая к тусклому освещению, и нахожу Айзека, развалившегося на барном стуле. Его руки лежат на холодном мраморе столешницы, а голова покоится на одном из голых предплечий.
Брат без рубашки, но все еще одет в брюки от костюма, и с этого угла я вижу часть впечатляющей татуировки на его лопатках.
Тихо обхожу вокруг него, стараясь не напугать и желая получше рассмотреть тату на спине.
Чем ближе подхожу, тем отчетливее слышу его тяжелое дыхание. Держу пари, что его глубокий сон — результат помощи Гарри в осушении бара. Вчера они оба выпили больше положенного.
Когда наконец оказываюсь позади Айзека, то могу легко прочитать слова, которые он посчитал достаточно важными, чтобы сделать их несмываемыми.
Красивая витиеватая надпись жирным шрифтом проходит по его коже.
Признание — это покой
Похоже, мой брат борется со своим «Я» гораздо сильнее, чем я думал.
Мне никогда не приходило в голову, что Айзек не был уверен в своем выборе; он всегда казался таким единым с самим собой. То, чему я часто завидовал, и чему стремлюсь подражать, когда, наконец, повзрослею.
Нас обоих объединяет художественная натура, и мы всегда были близки друг с другом. Айз — тот самый брат, с которым я чувствую наиболее глубокую связь, и она — нечто большее, чем просто кровные узы.
Даже когда мы были детьми, то всегда проводили время вместе.
Пока Джейк и Нейт занимались спортом, а Джош часами сидел, уткнувшись головой в книгу, мы с Айзеком создавали фантастические миры из любых подручных материалов, которые могли найти.
Наши творения захламляли общую спальню и часто оказывались в остальной части дома.
Помню, как мы делали пещеру для летучих мышей из папье-маше, несколько недель собирая газеты нашего отца — часто еще до того, как он успевал их прочитать.
Это было потрясающе и полностью стоило той взбучки, которую мы получили за кражу газет прямо из почтового ящика.
— Айз, братишка, проснись.
Я легонько трясу его за плечо, но все, что получаю в ответ — неразборчивое ворчание.
— Давай, дружище, я помогу тебе подняться в свою комнату.
В детстве мы с Айзеком делили одну комнату на двоих, но когда старшие братья съехали, он заявил, что старая комната Нейта теперь принадлежит ему.
— Айз, давай просыпайся.
Толкаю его чуть сильнее, и брат начинает шататься на стуле, из-за чего, в конечном итоге, просыпается.
— Осань, ме номано, — тарабарщина Айзека вызывает у меня улыбку.
— Нет, дружище, тебе неудобно. Поверь, мягкая кровать подойдет для сна гораздо лучше.
— Ммм-хмм.
Воспринимаю это как согласие и обнимаю брата за плечи, почти заставляя его встать.
Он открывает глаза и смотрит на меня в пьяном ступоре.
— Никогда меняйся Ли-Ли. Не меняйся, но и не оставайся прежним.
Я улыбаюсь. Его бессмысленная болтовня, произнесенная так, словно это был самый глубокомысленный совет в жизни, заставляет меня расплыться в ухмылке.
— Ладно, Айз, не буду.
— Во-вторых, не терпи оскорбления, защищай себя, потому что кроме тебя этого никто не сделает.
Брат совершенно серьезен, поэтому я киваю, продолжая тащить его через кухню, вниз по коридору и к лестнице.
— И в-третьих... В-третьих... Бляяядь, забыл, что хотел сказать... А, не важно.
Сквозь смех я практически втаскиваю Айзека на себе вверх по лестнице, а затем отвечаю:
— Пожалуй, это был твой самый блестящий совет.
Каким-то образом нам удается добраться до двери его комнаты, и Айзек прислоняется к ней спиной.
— О, вспомнил! В-третьих... — он смотрит прямо на меня, в глубину моих глаз, — радоваться должны все. Ты мало смеешься. Больше притворяешься.
Слегка шлепнув меня по лицу, брат толкает дверь и, спотыкаясь, идет к своей кровати, совершенно не осознавая, как повлияли на меня его слова.
Прежде чем успеваю ему помочь, Айзек падает на кровать и забывается пьяным сном.
Его слова эхом отдаются в моей голове.
Я знаю, что притворяюсь.
А еще знаю, что пора остановиться.
Тихо закрыв за собой дверь, спускаюсь вниз, на кухню. На этот раз я совершенно один, наедине со своими мыслями.
Пытаясь дать себе пищу для размышлений, я открываю большой холодильник и просматриваю его содержимое.
Продуктов в нем более чем достаточно, чтобы приготовить хороший английский завтрак, который, уверен, оценят все, когда, наконец, проснутся. Чем я и решаю заняться.
К тому времени, как начинаю выкладывать на тарелки бекон, яичницу-болтунью, картофельные оладьи и кровяную колбасу, я слышу осторожные шаги по лестнице.
Через несколько мгновений на кухню входит мама, свежая, как маргаритка. Ни один волосок не выбивается из прически.
Она оглядывает пир, который я готовил весь последний час, и одаривает меня теплой улыбкой.
— Кто-то был очень занят.