— Ну, отец, далеко увел. Я все-таки о другом говорил. — Женька и в мыслях не мог поставить Божеумова рядом с Митрофаном.
— Ты о тех говорил, кому богу молиться — лоб расшиби. А от таких всего жди, парень.
— Венко, пожалуй, тоже из тех — лоб расшиби, но все-таки не Митрофан, убийцей не стал.
— Убийцей не стал, а до убийства довел.
Помолчали.
— Ну и что с этим Митрофаном сделали? — спросил Женька.
— Что делают с убийцей? Руки скрутили да увели. Был да нет, царствие ему небесное. А у Венки–то в люльке пятимесячное дитя осталось…
Лошадь тянула телегу в глубь влажного мира, где все наперед известно — те же щетинистые поля, то же плоское небо, та же смытая, безликая, удручающая одноцветность.
Старик пошевеливал вожжами, глядел вперед задумчиво и грустно.
— К себе взял ребеночка–то. Жена у меня своего грудью кормила. Обоих на ноги подняли, кто свой, кто чужой — не отличали… Ровно росли ребятишки, а вот судьба вышла разная. Володька, родной–то который, еще в сорок втором… под Ростовом. Кирюха, приемыш, вместе с ним ушел, третий год в армии, а войны и не видел! Попал к большому начальнику — удобная служба, строительства военные оберегать. Даже на побывку пускают, вот и снова обещается приехать. Недалече служит… Н–но, золотая, пошевеливайся!
Старик подхлестнул лошадь.
Начало смеркаться.
Впереди замаячила одинокая фигура, сгорбившаяся под гнетом влажных сумерек. Лошадь, кивающая на каждом шагу головой, нагоняла ее.
Адриан Фомич вытягивал тощую шею, пошевеливал вожжами: «Но, касаточка», пытался угадать со спины: кто же это?.. Уж он–то знал всех в округе.
Телега кренилась, оседала, выравнивалась без толчков, без тряски, — не путь, а качели, неспешная езда дедов и прадедлв. А где–то воют пикирующие бомбардировщики, кромсают землю гусеницы танков: «От Советского Информбюро!..» Война далеко — на чужой земле. Здесь лошадь кланяется лохматой мордой придорожным кустом, пням, расквашенной дороге…
Наконец она стала отбивать поклоны в сгорбленную спину…
Не понять сзади — баба или мужик? Длинное не по росту пальто врасхлюстку — допотопный балахон с мокрыми тяжелыми полами, на голове платок, стянутый концами на затылке, а ноги в штанах, заправленных в опорки. Баба или мужик?.. Обернулся — из густой бороды торчит клипом томный нос.
— Чей ты, бедолага?
— Подвези… Свалюсь… — хриплое с отдышкой из нутра, из глубины перепутанной бороды.
— Садись быстрой, заботушка.
Женька помог старцу забраться на телегу. Тот был легок, словно весь состоял из ветхого тряпья. Он пристроился сзади, лицом к Женьке, поджав под себя ноги в грязных опорках, придавил бороду к груди, нахохлился, смежил веки.
— Кто ты таков? Чтой–то тебя не знаю? — спросил Адриан Фомич, заставив лошадь снова отбивать поклоны.
— Я и сам уж себя не знаю, — пробубнил старец, не открывая век.
— Зовут–то как, человече?
— Давно не человече, а тень мающаяся.
— Куда путь держишь?
— Туды же, куды и все, — к могиле.
— Ну, с тобой не разбеседуешься, — усмехнулся Адриан Фомич.