Ометы перемолочены, все, что можно было сделать, сделано, торчать здесь Женьке смысла нет. В полевой сумке весь его дорожный скарб: полотенце, мыло, зубная щетка, бритва–безопаска и «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы.
Кирилл спал, старуха на печи не откликнулась на «прощай», шуршала, постанывала. С исчезновением Адриана Фомича больную старуху мир, что дальше края ее лежанки, интересовать перестал.
Евдокия в сенцах процеживала молоко.
— Дуся, я уезжаю.
Она разогнулась — лицо темное, в резких морщинах, губы спеченные, глаза вдавленные — за одну ночь стала старше лет на десять. Вытерла фартуком руку, молча протянула. Женька подержал ее черствую, безжизненную ладонь, сказал горячо:
— Лоб расшибу, а докажу — не виновен!
Евдокия, судорожно сглотнув, кивнула головой.
На том и расстались.
Женька не пошел даже в контору — там пусто, дежурит на стопке бессменный Тютчев, — направился прямо в конюшню. Он решил не брать с собой провожатого. Лошадь обратно пригонит Вера — лишний раз съездит к себе в Юшково.
Не спеша ехал по гулкой, окаменевшей от мороза земле, среди доверчиво распахнутых полей, под высоким умыто–бледным зимним небом, на котором без вражды жили косматое холодное солнышко и сквозная, как клок легкого облачка, луна.
Подъезжая к сельсовету, Женька насторожился — что-то тут происходит. Две машины стоили под окнами: черная изношенная «эмка» и приземистый, как лягушка, «виллис», превратностями судьбы выброшенный с фронта на тыловые нижнеечменские дороги. Две легковые машины, — значит, здесь, в Кислове, районное начальство. Должно быть, и Чалкин тоже…
У крыльца, как всегда, лежали положив угрюмые морды на лапы, два кистеревских пса. Их присутствие говорило: раз мы здесь, то здесь и хозяин, раз мы спокойны, то и с хозяином все в порядке — не болен.
Вера вскинулась при виде Женьки:
— Я вам звонила, звонила!… Никто не отвечает в Княжице.
— Некому отвечать.
— Идите быстрей, там вас ждут! — Вера кивнула на дверь кабинета.
За столом, который в последнее время по–хозяйски занимал Божеумов, снова восседает Кистерев. На этот раз он выглядит необычно, словно сразу же из этого сельсоветского с продавленными стульями кабинета собрался отправиться па военный парад: на глаженой суконной гимнастерке от плеча до плеча по впалой груди — пестрота ленточек, блеск серебра и эмали. И вторая рука у него сегодня на месте: бережно положена на стол, рукав гимнастерки облегает ее торжественно–мертвыми складками. Кистерев кажется сейчас выше ростом, шире в плечах, хотя лицо синюшное, глаза беспокойно поблескивают откуда–то издалека — из–подо лба.
У стены, локти в стороны, короткопалые руки давят в разведенные колени, выпирающий под пиджаком живот, поднятые плечи, крупная седая голова — секретарь райкома Бахтьяров. Лицо у него утомленно–озабоченное, угловатое, отражающее суетные тревоги этой нескончаемой, неприметливой осени, что тянется за окном.
Напротив него, у другой стены, Чалкин, шея обмотана теплым шарфом, нос лакированно красный — простужен, — глядит сквозь слепенькие очки в железной оправе, очень похожие на те, какие носил поэт Тютчев.
Божеумов — рядом с Чалкиным, сцепил костлявые пальцы на остром колене, выкинул вперед хромовый сапог с отчетливым следом снятой галоши, надломленный нос нацелен на Бахтьярова. С появлением Женьки все пошевелились, оглянулись на него: Чалкин пытливо сквозь очки, Божеумов пренебрежительно поведя носом, Бахтьяров с отрешенной терпеливостью, так как что-то говорил, пришлось прерваться, Кистерев с коротким кивком.
— Садись, голубчик, — указал Чалкин на свободный стул рядом с собой.
Женька сел и оказался напротив Бахтьярова. Все ясно — два лагеря, предстоит бой. Женьке указали место — в каком лагере быть.
— Продолжайте, Иван Васильевич. Внимательно вас слушаем, — произнес Чалкин.
— Так вот… — продолжал Бахтьяров глуховатым голосом. — Не нужно быть пророком, чтоб понять — новый год для нас будет уже мирным годом. А значит, сейчас мы должны готовиться к мирной жизни.
— Разве для этого нужна какая-то особая подготовочка? — ласково спросил Чалкин.
— Нет, не подготовочка, — твердо ответил Бахтьяров. — Придется менять весь образ жизни. В войну жили одним — выстоять, выжить сегодня, сейчас! Кто сомневается теперь, что выстояли?! А раз так, то думай о будущем, о том урожае, который вырастет в конце следующего года, не будь врагом самому себе.