Но здесь было не дыхание, не выхлопы, а стоны. Дышловой механизм стучал так, что, казалось, вот-вот разлетится вдребезги. Дергался, бился реверс. На ходу тендер бросало в одну сторону, паровоз — в другую, и трудно было устоять на ногах помощнику, когда он подбрасывал лопатой уголь: ведь в такой момент одна нога находится на паровозной площадке, вторая — на тендерной. Ни пару, ни воды не хватало. Грелись подшипники, и страшно было держать скорость, какая положена по графику.
После первой поездки Дубравин не пошёл домой. Почти всю ночь провел возле локомотива, проверяя, измеряя, выслушивая узлы и детали. Нашёл наконец, почему бьет реверс и, кажется, причину грохота в дышлах. Этот грохот, разносившийся далеко вокруг, просто угнетал его. Ему стыдно было ехать на паровозе. Подъезжая к станциям в своей первой поездке, он прятался в будке, откуда наблюдал, как озираются на паровоз железнодорожники…
Домой вернулся в пять утра. Ни о чём не спросила его жена Маша. Она всё видела, всё понимала. Он заговорил сам:
— Теперь хоть стук в дышлах прекратится. Нашел, в чём там дело. А то совестно было людям в глаза смотреть.
Дубравину не терпелось скорее увидеть результаты своих первых побед над паровозом. Со двора видны огромный косогор и высокая железнодорожная насыпь. Здесь скоро должен проехать напарник. Виктор вышел, поднялся на крышу погреба, чтобы было виднее. Остановилась на крыльце Маша. Вскоре послышался шум поезда. В обычном грохоте паровоза выделялись резкие и частые удары, точно по дышлу били кувалдой. Те самые, которых, как казалось ему, уже не должно быть. Как набат, неслись они над косогором, над пролеском, над всем рабочим посёлком.
— Спустился Виктор, — рассказывала на следующий день соседке Маша, — как глянула я — сердце зашлось, такое лицо было у него…
Молча вошли в дом. Только в десять утра заснул. Через час вызвали в депо: какое-то срочное совещание. Не идти нельзя — он член партийного бюро. После заседания, наскоро перекусив, побежал встречать свой паровоз. На перроне много людей: поезд пассажирский. Среди них выделялась группа железнодорожников с большими звездами на петлицах. Должно быть, начальство из министерства. Они стояли у самого конца платформы, там, где останавливается локомотив. Укоризненно покачивая головами, смотрели на подошедший с грохотом паровоз.
— Кто у вас старший? — крикнул один из них, когда поезд встал.
— Дубравин, — услышал ответ прижавшийся к колонне Виктор Степанович.
Он попятился назад, озираясь, перебрался через площадку третьего вагона на другую сторону и побежал к машине. Он забросал вопросами напарника о том, как вёл себя паровоз. И снова копался в нём, пока не пришло время отправляться в рейс.
После нескольких поездок, записав, что должны сделать слесари, Дубравин поставил машину в депо.
— Здесь мы её уже видели, — усмехнулся кто-то из слесарей. — Ты ведь ездить взялся, а не в депо стоять.
Ничего не мог ответить Дубравин. Слесарь был прав.
С первыми деньгами, заработанными на новой машине, пошёл в сберкассу. Снял с книжки сорок рублей и добавил к получке.
— Вот видишь. Маша, — сказал он, придя домой, — заработок почти не уменьшился.
Ей хотелось сказать, что дело не только в заработке, но зачем же огорчать Виктора. Пусть хоть этим будет доволен.
Шли дни и ночи. Они смешались у Дубравина, и он потерял им счёт. Весь смысл его жизни и жизни его семьи был теперь в машине. Ему жаль было смотреть, как страдает Маша. Но скрыть от неё ничего не удавалось. Если он приходил домой, напустив на себя весёлость, она говорила:
— Не надо, Витя, я ведь вижу. Что же ты от меня таишься?
Просыпаясь ночью, он лежал не шелохнувшись, боясь разбудить ее. Но стоило ему открыть глаза, как раздавался её голос:
— Спи, Виктор, ещё рано.
Все депо наблюдало за борьбой Дубравина. Приходили старые машинисты-пенсионеры, чтобы помочь ему. Забегал на паровоз секретарь партийного бюро. Предлагали свою помощь комсомольцы. Кое-кто выжидал: «Ну-ну, посмотрим».
Костя Громак в присутствии большой группы машинистов сказал: «Говорят, на старую машину запросился, а?»
За помощь и сочувствие благодарил Виктор Степанович, насмешки сносил молча.
Прошло два месяца. Шестьдесят тяжких дней. Шестьдесят бессонных ночей.
В очередную получку Дубравин, впервые за эти месяцы, положил на сберкнижку десять рублей. Теперь он твёрдо знал, что в следующую положит сорок.
Вечером он присутствовал на городском партийном активе.
В конце своего доклада секретарь горкома сказал: