В угловой келье жил маленький и юркий двенадцатилетний Витька Дубравин со своим старшим братом Владимиром. Как и все в детдоме, они боялись Белого савана. И, когда среди ночи скрипнула тяжёлая дверь, Володя, лежавший с краю, успел прошмыгнуть в коридор, а Витька, сжавшись в комочек, застыл на месте, боясь пошевелиться, и не дыша смотрел на высокое, в полтора человеческих роста, чудовище. Оно медленно приближалось, словно плыло, шевеля крыльями, похожими на плавники. Привидение стало склоняться к нарам, и Витька увидел под кисеей совершенно человеческую форму головы. Сами по себе сжались мышцы во всём теле, он рванулся в каком-то неестественном прыжке и вцепился в горло привидения.
В ту же секунду его отшвырнуло к стене, он больно ударился головой и услышал радостный голос:
— Вот он! Наконец-то! Молодец, чёрт возьми!
Белая кисея была сброшена. На плечах у Антона, закинув ноги за его спину, сидел улыбающийся Нэпман. Он соскочил на пол и серьёзно, даже сурово сказал:
— Ты мне очень нужен, парень. Я давно ищу такого маленького и смелого.
Из коридора донесся нарастающий гул голосов.
— Молчи! — властно сказал Нэпман, подфутболив кисею под топчан. Он выскочил в коридор вместе с Антоном, и уже оттуда Витька услышал его голос:
— Опять опоздали, чёрт побери! Только что здесь было. Вон парень в келье видел. Ни жив ни мёртв, слова вымолвить не может.
Витька никому ничего не сказал, даже брату. Не потому, что боялся. Он не понимал, что произошло, не представлял, что будет дальше, но радостное чувство, ощущение чего-то нового, неизведанного и таинственного переполняло его. Он всегда с восхищением смотрел на Нэпмана. Не красивая одежда и не сытая жизнь, какую ухитрялся вести Нэпман среди голодных ребят, привлекали Витьку. Он завидовал его бесстрашию, ловкости, власти над всем детдомом. Теперь Витька словно приобщился к миру Нэпмана. У них появилась общая тайна.
На следующий день, как и обычно, после завтрака начались занятия. Витька сидел спокойно, казалось, слушал урок, но из головы не выходило ночное происшествие. И то, что во время завтрака он дважды почти столкнулся с Нэпманом и тот не обратил на него внимания, не только не расстроило, но вызвало гордость. Это же неправда, будто он не обратил внимания. На какой-то неуловимый миг прищуренные глаза Нэпмана задержались на Витьке и закрепили их союз. И ни одна душа не могла этого заметить или понять. Витька тоже теперь будет делать вид, будто ничего общего с Нэпманом не имеет. Только так и надо сохранять тайну. Пусть знает Нэпман, что парень он не дурак и положиться на него можно.
После окончания уроков был свободный час до обеда. В этот час, разбившись на группы, детдомовцы вместе с воспитателями уходили за монастырские ворота, в лес или к речушке, протекавшей у самой ограды.
Хорошее настроение не покидало Витьку. Он перешёл речку вброд и побежал по лесу, то сшибая с дороги сосновые шишки, то высоко подпрыгивая, чтобы достать ветки деревьев. На душе было легко.
Как и всякий беспризорник, оборванный и чёрный, он скитался по вокзалам, поездам, подворотням. Его ели вши, мучили цыпки на руках и ногах, его колотили за неумело стянутый кусок хлеба, выгоняли из чужих тёплых уголков, пока не подобрала его советская власть, которая билась из последних сил, чтобы не дать погибнуть тысячам и тысячам таких же, как Витька, озлобленных, с израненными душами зверёнышей.
В холодных монастырских стенах, где голод оставался ещё главным ощущением в жизни, отогрелась его душа, потому что он был уже не один, не бесправный, не загнанный, а полноправный маленький гражданин-труженик, будущий плотник, самостоятельно сделавший первую табуретку.
Он и не заметил, как горячо привязался к безвременно поседевшей в большевистском подполье Елене Евгеньевне Тищенко, своей воспитательнице, сменившей фронты гражданской войны на тяжкий фронт борьбы с детской беспризорностью.
От Елены Евгеньевны Витька узнал, что он — человек, сын своей Родины и что Родина не покинет его.
…Чувство голода заставило Витьку вернуться к реке. Опоздаешь на обед — стащат твою пайку хлеба, и никакой силой её не вернуть. А главное в обеде — хлеб. На завтрак и ужин давали по кусочку, зато к обеду — триста граммов. Кроме хлеба, полагался суп, который только тем и славился, что был горячий.
На опушке он увидел Нэпмана и Антона. Они сидели под вербой и играли в «ножички».
— Садись, — пригласил Нэпман.