Поощряя, по рекомендациям Бунге и Витте, промышленное развитие, Александр ощущал противоречивость этого процесса, порождающего новую для России форму противоречий между трудом и капиталом. Отсутствие рабочего законодательства побудило царя взять на себя роль Отца-посредника между предпринимателями и рабочими. В царствование Александра были приняты и первые рабочие законы: об ограничении работы малолетних, о воспрещении ночного труда женщин и детей, введена фабричная инспекция с достаточно широкими полномочиями надзора за деятельностью хозяев и рабочих. Однако складывающиеся в стране новые производственные отношения, как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, все больше выходили из-под патримониального контроля самодержавия. Они требовали иных, либерально-правовых форм управления. Подтверждением тому стали нарастающие стычки между рабочими и хозяевами, в частности крупнейшая для того времени стачка на морозовских мануфактурах в Ивано-Вознесен- ске. Подтверждением тому стал и страшный голод 1891- 92 гг. в богатой сельскохозяйственной стране. Разрыв между развивающейся под эгидой государства промышленностью и все еще не преодолевшей крепостнических отношений разоряющейся деревней усиливался.
В целях преодоления нарастающего противоречия была произведена смена идеологического курса. Не срабатывающую более идеологию официальной народности дополнила идеология «России для русских», призванная усилить «духовное единение нации». И она действительно способствовала активизации самых низменных инстинктов людей, выбитых из своего привычного социального состояния. Впрочем, шовинизм в равной мере проявлялся как в низах деклассированного общества, так и на самом высшем уровне царского окружения. Выражением национальной политики самодержавия стала откровенная русификация национальных окраин, распространявшаяся и на более развитые, чем Россия, Польшу и Финляндию. Этому соответствовала оголтелая шовинистическая кампания в бульварной и проправительственной прессе. Разжигание националистических страстей привело к еврейским погромам, к столкновениям на национальной почве.
Александра III иногда называют царем-миротворцем. При нем действительно не велось крупных военных кампаний. Но Плеханов не видит в этом заслуги царя: «Он лишь пожинал плоды франко-германской войны 1870-1871гг, бросившей Францию в объятия русского царя». [85] Франция в своем противостоянии Германии возлагала большие надежды на дружбу с «северным колоссом». В результате активности французской политики в этом отношении Россия оказалась втянутой ко многому обязывающий союз «Сердечного согласия» с Францией, вскоре переросший в тройственный империалистический союз - Антанту. Так в царствование «царя-миротворца» была заложена неизбежность участия России в империалистической войне в самых невыгодных для нее условиях.
Однако в эпоху царствования самого Александра III, казалось, еще ничто не предвещало скорого конца Российской империи. Многие историки, в том числе современные, считают царствование предпоследнего Романова самым спокойным, едва ли не образцовым. Естественно возникает вопрос: почему Александру III так легко удалось осуществить целую серию контрреформ? Конечно, в этих начинаниях его поддерживала бюрократическая олигархия, а также масса мелких и средних помещиков, рассчитывавших на восстановление своего пошатнувшегося положения. Не удовлетворенным предшествующей реформой оставалось и крестьянство: слишком малыми оказались наделы и слишком большими выкупные обязательства, свои надежды оно связывало с «добрым царем». Основная масса фабричных мастеровых - вчерашних обезземеливших крестьян, так же уповала «на царя как родного отца», как поется в народной песне. И нарождающийся капитализм видел залог своего процветания в государственных заказах и покровительстве царя. Таким образом, политика контрреформ молчаливо исходила из столь же молчаливой (пока) поддержки или, во всяком случае, сочувствующего нейтралитета различных слоев населения.
Более того, в практике контрреформ 80-90-х гг. просматривается определенная историческая закономерность. Любая радикальная реформа разрушает сложившиеся, плохие или хорошие, стереотипы жизненной деятельности людей, их привычки и образ мышления, порождая у одной части населения неудовлетворенность реформами, решимость их изменить во что бы то ни стало, у другой - пассивную ностальгию по прошлому порядку. В результате возникает разрыв между авангардом реформ и их арьергардом. На этой почве, как правило, и произрастают системы контрреформ. Они оттягивают вырвавшийся вперед авангард к увязшему в непривычных обстоятельствах арьергарду, обрекая тем самым все общество на движение вспять. Значит ли это, что контрреформы есть неизбежное следствие эпохи радикальных реформ? Опыт истории позволяет дать отрицательный ответ на этот вопрос. Но система реформ, какой бы она ни была радикальной, должна предусматривать, с одной стороны, возведение их «под правовую крышу», или, как говорили либералы 60-80-х гг., «увенчания здания», имея в виду конституцию, с другой стороны, обеспечение прочной социальной базы, то есть создание среднего класса. И если «конституцию Лорис-Меликова» можно было бы посчитать движением в первом направлении, то по отношению ко второму - не было ничего предпринято ни царем-освободителем, ни поборниками «русского капитализма» с его ориентацией на государственный протекционизм. Таким образом, в незавершенности реформ 60-70-х годов причина успеха контрреформ АлександраШ. Но как всякая реализовавшаяся утопия, она оставляла после себя вакуум, чреватый разрушительными последствиями.