Аминь, Джерри, аминь всем и всему. Как я уже говорил, я не оспариваю его решение, если кто-то хочет выйти из автобуса, пусть выходит, если он предпочитает сделать это, выпрыгнув на ходу, не доезжая остановки, — его право. Кому-то может все надоесть, он может устать, кто-то не желает больше выносить все это дальше или еще по какой не известной мне причине — его право. Но когда я увидел его впавшим в депрессию из-за того, что он больше не может играть, как раньше, я сказал ему, просто чтобы подбодрить его, что он был великий музыкант, и он ответил, что ему мало того, что он был. Он хотел быть — неважно кем, музыкантом, влюбленным, кем угодно, но быть.
Именно в тот момент, дамы и господа, я понял, какая великая удача вообще родиться на свет, и что это случилось со мной, и какая удача иметь дядю, или деда, или любого другого родственника из Братиславы, или Львова, или Калочи[1], или из какой-нибудь другой дыры этой несуразной Центральной Европы, которая на самом деле есть ад, настоящее отхожее место, достаточно окунуться в ее удушливую атмосферу, почувствовать ее вонь, что одна и та же от Вены до Черновиц, но, по крайней мере, там никто не навязывает тебе быть, наоборот.
Ах, если бы Джерри, когда рука у него перестала действовать, понял, какое это великое счастье быть уже бывшим… когда ты свободен, езжай, куда хочешь, когда тебе великодушно дозволено больше не быть, не брать в руки гитару в качестве обязанности, ты свободен покинуть казарму жизни!
Но, видимо, ему это было не дано, потому что он не родился и не жил в том паннонийском[2], затхлом и плотном, как ватное одеяло, воздухе, не сиживал в той дымной остерии, в которой тебя отвратительно кормят и еще хуже поят, но ты прекрасно чувствуешь себя, когда снаружи льет как из ведра и дуют ветры — а снаружи, в жизни, дожди идут всегда, и ветры злы и безжалостны. Да любой бакалейщик из Нитры или Вараждина[3] мог бы научить всех живущих на Пятой авеню — за исключением тех, кто перебрался туда из той же Нитры, или из Вараждина, или из любой другой паннонийской грязной дыры, — счастью быть уже бывшими.
Да, на одной стороне эта сладостная скромная легкость быть уже бывшими, этот промежуток жизни, заключенный в неопределенные и гибкие временные рамки, где все легко как пух, а на другой — тяжко, убого и жуткая самонадеянная необходимость продолжать быть!
Речь не о каком прошлом, Боже упаси, и, тем более, не о ностальгии, она глупа и вредна, в самом слове «ностальгия» — боль возвращения. Прошлое ужасно, мы, сегодняшние, — варвары, грубые насильники, но наши деды и прадеды были еще хуже, жестокие и свирепые дикари. Вот уж точно, не хотел бы я жить в их время.
Нет, я имею в виду то, что сказал и чего хотел всегда: быть уже бывшим, уже хотя бы для того, чтобы избавиться от обязательной военной службы. Сознание своей малости иногда спасительно, оно защищает от обязанности участвовать, рисковать собственной шкурой. Состояние быть вредно, от него одно беспокойство. Делай это, делай то, работай, борись, побеждай, влюбляйся, будь счастлив, ты должен быть счастлив, это твой долг перед жизнью — быть счастливым, если ты несчастлив — какой срам!
Но даже если ты примешь все правила игры, будешь стараться выглядеть молодцом, добропорядочным счастливцем, что предписывает долг, как этого добиться? Ты погряз в обязанностях, неожиданно, как карниз крыши тебе на голову, валится любовь, жуткий удар, а то и хуже, ты бредешь вдоль стен, уворачиваясь от обезумевших автомобилей, но стены побиты, из них торчат острые камни и осколки стекла, которые обдирают тебе кожу до крови, ты в постели с кем-то, и вдруг понимаешь, какой могла бы и должна была бы быть настоящая жизнь, и становится невыносимо больно, и ты подбираешь разбросанную по полу одежду, одеваешься и уходишь, к счастью, рядом есть бар, а в нем то, что тебе надо, — кофе или пиво.
Да, выпить пива, например, это тоже способ быть уже бывшим. Ты сидишь, смотришь, как выдыхается пена в кружке, каждую секунду по пузырьку, сердце стучит, с каждым последующим стуком — отдых и обещание отдыха усталому сердцу, и все у тебя позади. Я помню, как бабушка, когда мы ходили навещать ее в Суботицу[4], закрывала сукном углы мебели и отодвигала подальше железный стол, чтобы мы, дети, не поранились, когда носились по дому как угорелые, сталкиваясь друг с другом, и еще завешивала электрические розетки.