— Признайтесь, что вы сочинили всю эту историю и выдумали этого Арамиса, лишь бы вызвать меня на откровенность.
— Я ничего не сочиняю, сударыня, я ничего не выдумываю. Я говорю чистейшую правду.
— И вы говорите, что один из ваших друзей живет в этом доме?
— Я говорю это и повторяю в третий раз: это дом, где живет мой друг, и друг этот — Арамис.
— Все это со временем разъяснится, — прошептала молодая женщина, — а пока, сударь, молчите!
— Если бы вы могли читать в моем сердце, — открытом перед вами, — сказал д’Артаньян, — вы увидели бы в нем такое горячее любопытство, что сжалились бы надо мной, и такую любовь, что вы в ту же минуту удовлетворили бы это любопытство! Не нужно опасаться тех, кто вас любит.
— Вы очень быстро заговорили о любви, — сказала молодая женщина, покачав головой.
— Любовь проснулась во мне быстро и впервые. Ведь мне нет и двадцати лет.
Госпожа Бонасье искоса взглянула на него.
— Послушайте, я уже напал на след, — сказал д’Артаньян. — Три месяца назад я чуть не подрался на дуэли с Арамисом из-за такого же платка, как тот, который вы показали женщине, находившейся у него, из-за платка с таким же точно гербом.
— Клянусь вам, сударь, — произнесла молодая женщина, — вы ужасно утомляете меня этими расспросами.
— Но вы, сударыня, вы, такая осторожная… если б у вас при аресте нашли такой платок, — вас бы это разве не скомпрометировало?
— Почему? Разве инициалы не мои? "К. Б." — Констанция Бонасье.
— Или Камила де Буа-Траси.
— Молчите, сударь! Молчите! Если опасность, которой я подвергаюсь, не может остановить вас, то подумайте об опасностях, угрожающих вам.
— Мне?
— Да, вам. За знакомство со мной вы можете заплатить тюрьмой, заплатить жизнью.
— Тогда я больше не отойду от вас!
— Сударь… — проговорила молодая женщина, с мольбой ломая руки, — сударь, я взываю к чести военного, к благородству дворянина — уйдите! Слышите: бьет полночь, меня ждут в этот час.
— Сударыня, — сказал д’Артаньян с поклоном, — я не смею отказать, когда меня так просят. Успокойтесь, я ухожу.
— Вы не пойдете за мной, не станете выслеживать меня?
— Я немедленно вернусь к себе домой.
— Ах, я знала, что вы честный юноша! — воскликнула г-жа Бонасье, протягивая ему одну руку, а другой берясь за молоток у небольшой двери, проделанной в каменной стене.
Д’Артаньян схватил протянутую ему руку и страстно припал к ней губами.
— Лучше бы я никогда не встречал вас! — воскликнул он с той грубостью, которую женщины нередко предпочитают изысканной любезности, ибо она позволяет заглянуть в глубину мыслей и доказывает, что чувство берет верх над рассудком.
— Нет… — проговорила г-жа Бонасье почти ласково, пожимая руку д’Артаньяну, который все еще не отпускал ее руки, — нет, я не могу сказать этого: то, что не удалось сегодня, возможно, удастся в будущем. Кто знает, если я когда-нибудь буду свободна, не удовлетворю ли я тогда ваше любопытство…
— А любовь моя — может ли и она питаться такой надеждой? — в порыве восторга воскликнул юноша.
— О, тут я не хочу себя связывать! Это будет зависеть от тех чувств, которые вы сумеете мне внушить.
— Значит, пока что, сударыня…
— Пока что, сударь, я испытываю только благодарность.
— Вы чересчур милы, — с грустью проговорил д’Артаньян, — и злоупотребляете моей любовью.
— Нет, я только пользуюсь вашим благородством, сударь. Но поверьте, есть люди, умеющие не забывать своих обещаний.
— О, вы делаете меня счастливейшим из смертных! Не забывайте этого вечера, не забывайте этого обещания!
— Будьте спокойны. Когда придет время, я вспомню все. А сейчас уходите ради всего святого, уходите! Меня ждали ровно в двенадцать, и я уже запаздываю.
— На пять минут.
— При известных обстоятельствах пять минут — это пять столетий.
— Когда любишь.
— А кто вам сказал, что дело идет не о влюбленном?
— Вас ждет мужчина! — вскрикнул д’Артаньян. — Мужчина!
— Ну вот, наш спор начинается сначала, — произнесла г-жа Бонасье с легкой улыбкой, в которой сквозил оттенок нетерпения.
— Нет, нет! Я ухожу, ухожу. Я верю вам, я хочу, чтобы вы поверили в мою преданность, даже если она и граничит с глупостью. Прощайте, сударыня, прощайте!
И, словно не чувствуя себя в силах отпустить ее руку иначе, как оторвавшись от нее, он неожиданно бросился прочь. Г-жа Бонасье между тем, взяв в руки молоток, постучала в дверь точно так же, как прежде в окно: три медленных удара через равные промежутки. Добежав до угла, д’Артаньян оглянулся. Дверь успела раскрыться и захлопнуться. Хорошенькой жены галантерейщика уже не было видно.
Д’Артаньян продолжал свой путь. Он дал слово не подсматривать за г-жой Бонасье, и даже если б жизнь его зависела от того, куда именно она шла, или от того, кто. будет ее провожать, он все равно пошел бы к себе домой, раз дал слово, что сделает это. Не прошло и пяти минут, как он уже был на улице Могильщиков.
"Бедный Атос! — думал он. — Он не поймет, что все это значит. Он уснул, должно быть, ожидая меня, или же отправился домой, а там узнал, что у него была женщина. Женщина у Атоса! Впрочем, была ведь женщина у Арамиса. Все это очень странно, и мне очень хотелось бы знать, чем все это кончится".
— Плохо, сударь, плохо! — послышался голос, в котором д’Артаньян узнал голос Планше.
Дело в том, что, разговаривая с самим собою вслух, как это случается с людьми, чем-либо сильно озабоченными, д’Артаньян незаметно для самого себя очутился в подъезде своего дома, в глубине которого поднималась лестница, ведущая в его квартиру.
— Как — плохо? Что ты хочешь этим сказать, дурак? — спросил он. — Что здесь произошло?
— Всякие несчастья.
— Какие?
— Во-первых, арестовали господина Атоса.
— Арестовали? Атос арестован? За что?
— Его застали у вас. Его приняли за вас.
— Кто же его арестовал?
— Стражники. Их позвали на помощь те люди в черном, которых вы прогнали.
— Но почему он не назвался, не объяснил, что не имеет никакого отношения к этому делу?
— Он бы ни за что этого не сделал, сударь. Вместо этого, он подошел поближе ко мне и шепнул: "Сейчас необходимо быть свободным твоему господину, а не мне. Ему известно все, а мне ничего. Пусть думают, что он под арестом, и это даст ему время действовать. Дня через три я скажу им, кто я, и им придется меня выпустить".
— Браво, Атос! Благородная душа! — прошептал д’Артаньян. — Узнаю его в этом поступке. Что же сделали стражники?
— Четверо из них увели его не знаю куда — в Бастилию или в Форл-Евек. Двое остались с людьми в черном, которые все перерыли и унесли все бумаги. Двое других в это время стояли в карауле у дверей. Затем, кончив свое дело, они все ушли, опустошив дом и оставив двери раскрытыми.
— А Портос и Арамис?
— Я не застал их, и они не приходили.
— Но они могут прийти с минуты на минуту. Ведь ты попросил передать им, что я их жду?
— Да, сударь.
— Хорошо. Тогда оставайся на месте. Если они придут, расскажи им о том, что произошло. Пусть они ожидают меня в кабачке "Сосновая шишка". Здесь оставаться для них небезопасно. Возможно, что за домом следят. Я бегу к господину де Тревилю, чтобы поставить его в известность, и приду к ним в кабачок.
— Слушаюсь, сударь, — сказал Планше.
— Но ты побудешь здесь? Не струсишь? — спросил д’Артаньян, возвращаясь назад и стараясь ободрить своего слугу.
— Будьте спокойны, сударь, — ответил Планше. — Вы еще не знаете меня. Я умею быть храбрым, когда постараюсь, поверьте мне. Вся штука в том, чтобы постараться. Кроме того, я из Пикардии.
— Итак, решено, — сказал д’Артаньян. — Ты скорее дашь убить себя, чем покинешь свой пост?
— Да, сударь. Нет такой вещи, которой бы я не сделал, чтобы доказать моему господину, как я ему предан.
"Великолепно! — подумал д’Артаньян. — По-видимому, средство, которое я применил к этому парню, удачно. Придется пользоваться им при случае".
И со всей скоростью, на которую были способны его ноги, уже порядочно за этот день утомленные беготней, он направился на улицу Старой Голубятни.