Припаяли ему три года исправительных работ на строительстве железной дороги. Конечно, лишь после того, как его туда доставят вместе с другими арестантами. Однако Левина, похоже, это обстоятельство не волновало. Сонный, отсутствующий взгляд устремлен в пустоту, нижняя губа отвисла подобно обтрепавшейся занавеске, обнажив испорченные, покрытые коричневым налетом зубы. В женственно пухлой руке лениво зажата сигарета, крупный, с широким раструбом нос время от времени нервно подрагивает, как у собаки, отгоняющей назойливую муху.
– Захватили с собой курево? – устало поинтересовался Левин низким, хрипловатым голосом.
– Да.
Сигареты в карцер проносили, запрятав в кепи, и, если в караулке на вас не имели зуб, можно было не беспокоиться: обыскивая карманы, младший чин не станет выворачивать головной убор. Мы угостили своего товарища по несчастью сигаретой.
– Вот спасибо… А не могли бы вы спроворить на завтра рыбное меню: по пятницам дают пустую похлебку, – произнес он тоном путника, молящего в пустыне о глотке живительной влаги.
– Стосковались по рыбе, что ли?
– Еще как! Вкуснее рыбы ничего на свете не бывает. Я согласен есть рыбу даже в том кошмарном виде, как ее здесь готовят. Это же надо додуматься – жарить рыбу обвалянной в муке!
– А разве надо не в муке? – изумился Хопкинс.
Левин язвительно усмехнулся. Лицо его выражало глубочайшее презрение, точно без слов говоря: «И носит же земля такого извращенца!»
– Само собой разумеется, в хлебных крошках! – наконец снисходительно бросил великий гурман. – Но я имею в виду вовсе не плебейский способ готовить панировочные сухари, когда хлебные объедки сваливают в мешок и сушат в кладовке! – Левин содрогнулся от этой ужасной мысли. – Берется свежий белый хлеб, подсушивается на открытом огне, а потом размельчается в крошки.
– Я смотрю, вы мастак по жратвенной части, – уважительно заметил Альфонс Ничейный.
– Перед вами Левин! – бросил в ответ кулинар-виртуоз с самоиронией мученика за идею. Судя по всему, он явно ожидал, что мы должным образом прореагируем, услышав это имя. Только ведь ни один из нас не знал, кто он такой, этот Левин, в обычной жизни. И спросить мы не решались, поскольку держался он крайне высокомерно. Скорее всего, наша неосведомленность болезненно задела бы его.
– В самом деле? – лукаво осведомился Чурбан Хопкинс в надежде докопаться до источника славы нашего сокамерника. – Значит, вы тот самый Левин, который… хм… как бы это сказать?
– Вот именно! Великий Левин – и этим все сказано!
Для кого «всё», а для нас по-прежнему ничего.
– Только об одном прошу, чтобы мое признание осталось между нами.
– Вы уж простите мою серость, – вмешался я. – Но, хоть убейте, не знаю, не ведаю, кто вы такой… любезнейший Левин.
– Теперь надо мной можно измываться безнаказанно!
– Поверьте же…
– Довольно! Вам прекрасно известно, кто я такой, но, если угодно глумиться надо мною, придется терпеть! – И отвернулся обиженно. Тут уж и не знаешь, с какого бока подкатиться.
Тюремщик принес еду – мясную похлебку, где мяса не было ни волоконца, так, горстка крупы да малость капустных листьев.
– Вы бы сегодня воздержались от курения, братцы, – доброжелательно посоветовал надзиратель. – Капрал больно не в духе. Личное оружие у него пропало.
– Как же это могло случиться?
– Сам он говорит, будто бы револьвер лежал на стуле возле его стола. Но тогда куда же он подевался? Стащить никто не мог, да и кому это нужно!
Действительно, какая-то невероятная история.
– Передай капралу, – небрежно бросил Хопкинс, – что, ежели он пожелает, я отыщу этот его револьвер.
– Ты у нас ясновидящий, что ли? – ухмыльнулся тюремщик и враз посерьезнел. – Тут, брат, дело нешуточное. Если оружие к вечеру не отыщется, бедняге капралу головы не сносить. Тебе и вправду револьвер на глаза попадался?
– Чего не было, того не было. Но я в цирке служил, духов вызывал – хоть на трапеции, хоть на арене, верхом на лошадке. Отыскать спрятанную вещь для меня плевое дело, стоит только впасть в этот… как его…
– В транс, – подсказал Альфонс Ничейный.
– Вот-вот, так капралу и передай. Запросто отыщу его пушку, ежели впаду в транс. Это вроде хвори, накатит на тебя ни с того ни с сего, и тогда любая пропавшая или спрятанная вещь предстает как на ладони.