Теперь на утренних конференциях вместо Мамчина треплют Таню Сомакову. Таня — анестезиолог от Бога — с головой, руками и хорошей реакцией, с чутьем, в конце концов. Она вытаскивает таких больных, на которых сотрудники со стажами и категориями с готовностью ставят крест. Не всех, конечно…
Могу про то, как Любовь Матвеевну из «травмы» в молочном магазине чуть не сбила с ног Парашка, бросившись на грудь со слезами и криком «Еще один! Ну почему?!» Про парня, которые лег в «ортопедию» исправить контрактуру на безымянном пальце (собрался жениться, а кольцо не налезает) и умер под наркозом. Про нейрохирурга, которому родственники кавказской национальности после неудачной операции выбили глаз. И не кулаком — картечью.
Все это никому не интересно.
Я курил и слушал, а когда Славино красноречие иссякло, вставил «бородатую» байку из жизни второй подстанции.
Скоровспомощники подобрали алкаша с разбитой мордой и везут в больницу, чтобы исключить черепно-мозговую травму и повреждения внутренних органов. Злые — знают, что потом все равно переться в вытрезвитель.
На полпути клиент просыпается.
— Куда едем?
— В тюрьму.
— Да вы что, ребята?!
— А ты, паскуда, забыл, как милиционера в живот пырнул?
Через десять минут алкаша без звука госпитализировали с острым инфарктом миокарда.
Домой я попал ближе к полуночи и спал уже около двух часов, когда зазвонил телефон.
— Олежка, милый! — в состоянии сильного алкогольного опьянения (а оно наступает после приема совершенно немыслимых доз) с Машей случаются припадки нежности вперемешку с жалостью к себе (она плакала в трубку), — Мне так плохо…
— Мне тоже, — я попробовал ограничиться выражением солидарности.
— Так живот болит…
— Ты откуда? Из дома.
Машины всхлипывания вытеснил мужской баритон. По всему было видно (то есть слышно), что Коля тоже крупно поддал.
— Олег, здравствуй. Это муж Маши. У нее сильные боли.
Говорит, что аппендицит.
— Надо, чтобы посмотрел хирург.
— Она никуда не хочет идти.
Так отвези!
Коля задумался. Маша снова перехватила инициативу.
— Олег, мне страшно. Приезжай.
— 0ткуда ты знаешь, что это аппендицит?
— Уже не в первый раз.
— И когда это началось?
— Лет пять.
— Так пять лет и болит?
— Нет, сегодня после обеда.
— Послушай, Маша. Сейчас около двенадцати. Прошло всего несколько часов. До утра рукой подать. Встретимся утром в больнице.
Завтра дежурит Опошин. Посмотрит (и почти наверняка ничего не обнаружит).
— Олежка, ты меня бросаешь? Я умираю!
Придется ехать. Неприлично спать с женщиной по графику, в остальное время забывая о ее существовании.
— Куда?
— Коля тебя встретит.
Через полчаса к остановке подрулил «частник» с зеленым огоньком.
За десять минут до закрытия метро я плюхнулся на изрезанное коричневое сиденье. Под противный гул состава, набирающего скорость в темном туннеле, погрузился в размышления о собственной глупости, Светином эгоизме и авантюрности происходящего в целом.
Невообразимыми трущобами Коля провел меня до коммуналки, где Русенковы занимали две комнаты.
При моем появлении Маше сразу полегчало. Нет, она не бросилась мне на шею. Да и я вел себя, как «хороший знакомый». И все же надо быть дебилом вроде Коли, чтобы ничего не заподозрить.
Пока я щупал животик, заголенный до подбородка, Коля принес початую бутылку портвейна и стакан. Я налил себе немного, стараясь не разрушить обывательского стереотипа «настоящего» доктора.
По понятным соображениям обзвон больниц начал с 4-й Градской и почти сразу попал на одного из моих любимых учителей, который за десять минут связал меня с дежурным гинекологом.
Чего я не о ожидал, так это совершенно неуместного в данных обстоятельствах Боткинского патриотизма.
— Куда? Я туда не хочу! Я туда не поеду! — Маша зарыдала и снова схватилась за правый бок.
— Но почему? Я там всех знаю. Меня там все знают.
А тебя там не знает никто.
— Поехали к нам. А если нужна операция?
— Я не хирург. И не гинеколог. Необходимо показаться специалисту.
— Я поеду только к нам. Я боюсь!
Последовали еще два телефонных звонка в «неотложку» (дежурила Дмитриева) и в 4-ю Градскую («Извините. Отбой воздушной тревоги».)
Коля вызвался ехать с нами. Что, на мой взгляд, было совершенно естественно. Маша думала иначе.
— Нет, ты останешься дома! Ну, Коленька, ну пожалуйста!
Коля послушно удалился на кухню.
Мы вышли на свежий воздух. Когда миновали пустынный в сей поздний час (а в другое время наверняка засиженный старухами двор), Маша бросилась мне на шею.
— Слежка, я люблю тебя!
— А я тебя.
В этот момент я не знал, лгу или говорю правду. Да и возможна ли она вообще, любовь, среди всеобщей убогости, маразма и фальши?
Возможна ли она вообще, правда?
Из-за поворота вынырнуло «такси».
В приемнике Надежда Александровна взяла меня за плечи своими сильными неженскими руками и, слегка притянув к себе, всосала мясистым носом «выхлоп».
— Наркотизировать тебе, пожалуй, не стоит. Сам знаешь — за родных и близких лучше не браться. К тому же Лупихин свободен.
Маша сдала кровь из пальца, вещи и лежала на каталке решительная и счастливая. Я взял ее за руку.
— Как ты?
— Хорошо. Ты будешь рядом?
Лапароскопия показала неизмененный отросток, который был удален несмотря ни на что.
Данайский гостеприимно распахнул перед нами двери ГБО. Через полчаса Маша окончательно пришла в себя и пожаловалась на боль. Позвонил обеспокоенный Коля. Колю успокоили словом, Машу промедолом.
Под утро я забылся кошмарным сном на раскладушке, которую поставил рядом с Машиной кроватью. Между нами, как меч Тристана, на полу лежало судно.
В семь меня разбудила здоровенная бабища в красном свитере и кроссовках. Минуты две она молча созерцала любовную идиллию, после чего сплюнула и направилась в ординаторскую.
Выслушав гневную речь Машиной мамы о «блядстве, которое вы тут развели» Наум Исаакович застегнул тулуп на все пуговицы и откашлялся.
— Fare thee well! and if for ever, Still for ever fare thee well[10]
Маша безмятежно спала. Я поправил на ней одеяло. Стараясь не шуметь, перенес раскладушку в барозал и покинул помещение.
У ворот меня ждал Коля со своим «КАМАЗом».
Боже праведный! Я вспомнил про холодильник в Марьиной роще и сам похолодел.
Холодильник две недели назад купила Глаша по чьей-то ветеранской (или инвалидной) карточке. Складировала его у Паши. Папа грозился выкинуть ящик с третьего этажа. Глаша надеялась установить свое приобретение в однокомнатной подмосковной квартире, где проживала с родителями и младшей сестрой. Поэтому полночи звонила на Шелепиху. Извинялась, справлялась о Машином состоянии и умоляла. Наверное, Коле сейчас тоже не до холодильников. Но, раз обещали…
Паша помог погрузить полуторацентнеровую бандуру, но от прогулки в Павловский Посад наотрез отказался.
Коля ехал без путевки. Он всю дорогу пристраивался к танковым колоннам, совершал объезды по пересеченной местности и прочие легко объяснимые, но малоприятные маневры.
Я глазел на расклеенные по всему салону открытки с голыми тетками, слушал «Мираж» и односложно отвечал на вопросы о послеоперационной диете типа «А дыню можно?».
Без особых проблем мы нашли нужные дверь и подъезд.
Задыхаясь и царапая стены, втащили ящик по лестнице. В комнате остывали жареная картошка и цыплята «табака». Жухли салаты. Я почувствовал, что порядком проголодался.
Коля за рулем. Бутылку «Русской» пододвинули ко мне.
Вскоре Коля изъявил желание позвонить в Москву и минут пять не появлялся. Вернулся он какой-то чересчур серьезный (или я уже чересчур повеселел?) и, решительно отметая возражения радушных хозяев, откланялся. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Сразу по выезде на шоссе я заснул сном праведника.
Разбудил меня скрип тормозов и легкий удар лбом о «бардачок».