Развился гематогенный эпидурит: инфекция с током крови попала в окружающее спинной мозг пространство. Гнойник постепенно сдавливал нервную ткань. Из Баку в тяжелом состоянии, с высокой лихорадкой и нижним гемипарезом[15] больную перевели в «нейрохирургию» Боткинской. Я консультировал ее по дежурству и взял в «нейрореанимацию».
Дело осложнялось восьмимесячной беременностью. Гинекологи отказывались родоразрешать больную до санации гнойного очага, а нейрохирурги отказывались санировать гнойный очаг до родоразрешения. Мы с Силанским бегали из корпуса в корпус, ругались, звонили главным специалистам города и страны.
Тем временем назревало ДВС крови, начиналась пневмония. Ждать (и терять) было уже нечего.
Первыми с неимоверным скрипом поддались нейрохирурги. После операции на моем дежурстве у больной развился некардиогенный отек легких — нередкое осложнение тяжелого сепсиса. Шестнадцать часов я практически не отходил от больной. Хорошо еще, что остальные пациенты никаких сюрпризов не выкидывали.
Когда стало ясно, что летальный исход маловероятен, гинекологи — самые осторожные из представителей хирургических специальностей — разрушили и по частям удалили затравленный инфекцией и лекарствами плод.
С тех пор Алахвердыева поправлялась не по дням, а по часам.
Посвежела, приободрилась. Даже повеселела.
— Ну, как дела?
— Спасибо, доктор, все хорошо!
— Сплюнь. Небось, уже не терпится вернуться к научным изысканиям.
Она исследует температуру глазного дна у кроликов в разные фазы менструального цикла.
— Нет, что вы. Поеду на несколько месяцев к маме.
— Грамотно. А еще лучше — переводись на заочную. Думаю, кроликов и в Азербайджане хватает.
— Я подумаю.
— Ну, будь здорова! — я повернулся к двери.
— Доктор… Меня завтра переводят. Вы так мне помогли. Только не обижайтесь… вот, — и она протянула мне конверт.
А чего обижаться-то. За четыре года моей службы благодарность населения материализовалась в: а) бутылке молдавского коньяка, б) палтусе, в) «тридцатнике» за обезболивание плановой холецистэктомии.
Бутылку я отдал ординаторам второго года на их прощальный вечер. Палтуса мне вручили в коридоре ЛОР-отделения при многочисленных свидетелях. Вместе со свидетелями, то бишь с коллегами, его и съели. Во время холецистэктомии больной заработал, кажется, все малые осложнения, известные медицине на текущий момент. О чем родственники пребывали в счастливом неведении. Деньги я попросил вручить мне при выписке. Об этой просьбе, видимо, забыли.
— Спасибо.
Я сложил конверт пополам и сунул его в карман. Сортир находится дальше по коридору. Полторы сотни. Нормально.
В наружную дверь позвонили. Я покинул свое убежище, для пущей убедительности подтягивая штаны.
С той стороны в ход пошли кулаки. Явно не посетители.
— Не ломайте казенное имущество! Открываем. «Большая» Таня дернула вниз шпингалет. Ее чуть не сбила с ног каталка, которую, словно камень из пращи, выпустили две испуганные постовые медсестры. Красные, взмокшие, со съехавшими набок колпаками.
— Остановка дыхания!
Нет, пока дышит, правда, редко. Брадикардия. Без сознания, на болевую стимуляцию не реагирует. Зрачки одинаковые, узкие. Сухожильные рефлексы отсутствуют. Глубокая кома.
— Во вторую.
Уже на безопасной для пешеходов скорости транспортное средство покатили в указанном направлении. Я пролистал историю болезни.
Джульетта Абашидзе. Теперь отделению для полного представительства закавказских республик не хватает кого-нибудь с армянской фамилией. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Возраст пятнадцать лет. Поступила в «нейрохирургию» два дня назад с подозрением на объемный процесс головного мозга. Вяла, заторможена. Витальные функции в норме. На компьютерных томограммах опухоль ствола. Удалению не подлежит.
— Резко потеряла сознание?
— Сразу. Минут десять назад я к ней заходила, разговаривала.
— Понятно, — некроз с отеком или кровоизлияние в опухоль, Спасибо, — я недвусмысленно махнул рукой в сторону двери.
Постовые ретировались. Сто больных на двух этажах — это вам не хер собачий.
Девочку поместили рядом с нашей «долгожительницей».
Соседство символическое. Агонарий. Реаниматорий.
Я, не спеша, катетеризировал центральную вену и интубировал больную через нос. Даже не дернулась.
Рукодельничать в «нейрореанимации» приятно: импортные трубочки, наборы для всевозможных манипуляций. Откуда Силанский их только берет? Все разложено на импортных столиках. Столики на колесиках, колесики с тормозами. Ничего не отваливается. Ларингоскоп английский, со стекловолоконным световодом. Дорогой, как собака. Каждое утро сдаем старшей сестре лично в руки.
Не украдешь и не подменишь.
Больная не сопротивлялась респиратору. На ИВЛ, еще до начала стандартной противоотечной терапии пульс участился, давление снизилось до приемлемых цифр.
В соседней палате творилось что-то ужасное. Надсадно хрюкал респиратор, звенела металлическая посуда.
Наш с Офелией больной самостоятельно освободился от фиксации, вытащил трубку и пытался встать. Свидетели инцидента во время привлекли внимание дежурного персонала. Я убедился, что новоприбывший из царства Морфея помнит, как его зовут, а также текущие год, месяц и число.
Офелия Микаэловна всегда накачивает больных наркотиками, нейролептиками и транквилизаторами по самые уши. Боится, что им больно. А может все еще верит в защиту ствола головного мозга от хирургической агрессии.
Таня подала клиенту чистое полотенце. Тот откашлялся. Опять воцарилась тишь, гладь да Божья благодать.
Чуть-чуть подпортил настроение досадный (и совершенно необъяснимый) факт исчезновения эндотрахеальной трубки. Мы облазили все углы, искали под кроватями, перерыли одеяла возмущенных такой бесцеремонностью «спинальников» — безрезультатно. Ну, да черт с ней! «Большая» Таня вспомнила, как два года назад один реконвалесцент после удаления большой опухоли правого полушария пожалел соседа с черепно-мозговой травмой, который упорно не синхронизировался с респиратором.
Не поленился встать и экстубировал товарища по несчастью, чтоб «легче дышалось». Подоспели вовремя.
Помнится, именно этот случай положил конец дискуссиям о необходимости палат «реабилитации».
Я вспомнил, как два месяца назад мы с «маленькой» Таней приняли по смене дедушку — тоже после нейроонкологической операции. Хороший был такой дедушка, бодренький — совсем почти оклемался. И вдруг ни с того, ни с сего сдернул со струны стеклянную бутыль реополиглюкина[16]. Всего-то полкило, да лететь почти метр. Бутыль, как назло, прямо на голову спроецировалась. После этого дед задурковал. Мы его и привязывали, и успокаивали. И добрым словом, и лекарствами. Всю ночь промаялись. Утром проводим мы с коллегами обход.
Остановились напротив первой палаты, а за стеклянной перегородкой дедушка уперся головой в кафельный пол, изобразив ногами победный знак. Конечно, это была не победа, но однозначно финиш.
Мы лениво перебрасывались фразами. Каждый занимался своим делом. Я двумя пальцами модифицировал дневнички, Таня заваривала чай. Здесь, как и в ГБО, жизнеобеспечением дежурных докторов занимается средний медперсонал, но мотивы совершенно иные. До последнего, грандиозного ремонта в «нейрореанимации» была предусмотрена отдельная комната отдыха медсестер. За счет которой Силанский расширил свою научную лабораторию. Совместные трапезы превратились в осознанную необходимость.
В коридоре зацокали высокие каблуки Тони Яблочкиной. Кто знает код наружного замка, заходит без стука.
После беглого осмотра новой больной Тоня подсела к самовару.
Даже без этого незапланированного перевода Тоня неизбежно бы нарисовалась в «нейрореанимации». Она безошибочно определяет накрытые столы — через толстые стены и за сотни метров.