— Нет. Может, Ира принесет?
Глупый вопрос в ответ на другой глупый вопрос: этот препарат, эффективно повышающий работоспособность сердца, бывает в больницах редко, поэтому анестезиологи предпочитают его заначивать — в моем случае на дне шкафчика в подвале кафедры анестезиологии.
— Там точно нет. А норадреналин?
— В процедурной.
— Тащи пару ампул и другую бутылку.
— Какую?
— Любую — физиологию, глюкозу.
Раздав ценные указания сестрам, я повернулся к Павлу Ананьевичу.
— Сейчас Анатолий Викторович берет эвентрацию из седьмой.
Начни, я подойду. Справишься?
— В неотложке?
— Больше негде, — после двух вся оперативная активность перемещается в оперблок неотложной хирургии.
— Они в курсе?
— Не знаю. В любом случае не развернут, — никто не решился бы проделать такое с пациентом дяди Толи.
Катя уже расчистила место на тумбочке и, сдернув защитную простыню с эмалированного лотка вроде тех, в которые домохозяйки заливают холодец, попыталась опустить головной конец кровати.
— Достаточно, — каждый вдох давался измученным, переполненным кровью легким с таким трудом, что строго горизонтального положения, удобного для манипулятора, больной просто не вынес бы.
Я огляделся.
С соседней койки за происходящим с нездоровым интересом наблюдал щупленький старичок, которому после позавчерашней гемиколонэктомии прописали строгий постельный режим. Для полного комплекта нам не хватает только инфаркта миокарда.
— Повернитесь к стене!
Старичок нехотя подчинился.
Я расстегнул нижнюю пуговицу халата и перепрыгнул через железную раму, потеснив несимпатичную даму с косой, которая вплотную подобралась к изголовью.
Катя протянула мне пару спиртовых шариков. Обработав руки, я потер полусухой марлей шею больного над правой ключицей. Тут уж не до стерильности!
Неудобно вывернувшись назад, я подхватил с лотка кустарно заточенную короткую толстую иглу и шприц, в который Катя для экономии времени сама набрала физиологический раствор.
Присоединив иглу, я привстал на цыпочки и воткнул ее между ножками кивательной мышцы. Подтягивая поршень, медленно погрузился сантиметра на четыре. В шприц рванулась струя темной крови. Отложив шприц в сторону, я заткнул павильон иглы большим пальцем и выбрал с лотка полиэтиленовую леску нужного диаметра.
Прошла. Центральное венозное давление высокое — кровь так и хлещет. А я опять без перчаток. Ладно, не до мудреных импортных инфекций сейчас! Иголку — долой. По леске вкручиваем катетер… Отлично!
Распахнулась дверь и в палату прогрохотала трехколесная каталка. Новую забрал Павел Ананьевич. Шустрый, однако!
Я подклеил катетер лейкопластырем, выдернул леску и подключил новый флакон с разведенным сосудосуживающим препаратом — перед дорожкой было бы неплохо поднять давление.
Умопомрачительно крутанув бедрами, анестезистка Ирка — миниатюрная двадцатилетняя блондинка, за милой мордашкой и стройной фигуркой которой скрывалась душа расчетливой девственницы с серьезными намерениями, — пришвартовала каталку к кровати.
На «раз-два взяли» мы перекинули больного на каталку.
Несчастный закатил глаза и захрипел. И этой секунды игра принимала иной смысл: успеем довести до реанимации, или удовольствуемся моргом.
Я ввел в дыхательное горло эндотрахеальную трубку. К трубке подсоединили «амбушку» — саморасправляющийся резиновый мешок на длинном шланге.
Изящными сильными руками Ирка начала искусственное дыхание.
Пульс на сонных еще определялся, но не чаще тридцати двух ударов в минуту.
— Атропин!
Валя и Катя рванулись к выходу, сбивая друг друга с ног. Я понял, что сейчас растеряю последние кадры, и поправился:
— Промедление смерти подобно. Поехали!
Катя с Валей переглянулись, решая, кто возглавит нашу процессию. Бежать перед каталкой, распахивая двери и разыскивать пьяных лифтеров — миссия непростая и чрезвычайно ответственная. Ехать предстояло в лучшем случае минут десять. Обе сестры покинуть отделение не могли.
— Кать, давай, ты помоложе.
Валя отступила назад, опалив меня ненавидящим взглядом.
Язык мой — враг мой.
Левой рукой направляя каталку, а правой подняв над головой капельницу а-ля Статуя Свободы, я вырулил в коридор. И чуть не врезался в Василия Ивановича. Василий Иванович вздрогнул и уронил на грудь больному историю болезни. Мы перешли в галоп.
Отсутствующее четвертое колесо безбожно напоминало о себе, точнее, о своем отсутствии. Я отчаянно пытался хоть как-то контролировать дикую килевую качку, грозящую раньше времени приблизить больного к земле. И спиной чувствовал, как сзади невыразимо сексуально трусит Ирка, ритмично прижимая упругий мешок к не менее упругой груди.
В третьем и последнем лифте больной «остановился».
То есть тело его продолжало свое восхождение на третий этаж, где ждали виды видавшие реаниматологи и их амбалистые медбратья. Готовые перетащить тело в «шоковую» и еще минут десять пооживлять. А душа… Кто знает, может быть, она вернулась в 15-ю хирургию попрощаться с перепуганными женой и сыном. Протягивала к ним руки, удивляясь безмолвию своих слов. Вглядывалась в такие знакомые и уже посторонние лица. Потусторонние… Или, мучимая любопытством, поднялась этажом выше, в «неотложку», где Павел Ананьевич дрожащими руками ординатора первого года запихивал трубку в трахею другого несчастного.
Кто знает?
Осторожно, как взрывное устройство незнакомой конструкции, лифтер положил капельницу рядом с больным и щелкнул замком.
Недавно вспомогательные службы больницы получили пополнение из числа тунеядцев, спасающихся от указа Политбюро о нетрудовых доходах. Теперь в «приемнике» можно было встретить санитаров в фирменных дубленках и даже стрельнуть у них американскую сигаретку. А профессор кафедры хирургии опоздал на утреннюю конференцию, маневрируя на своей «Ладе» вокруг «Форда», который небрежно припарковал гардеробщик. «Из новеньких будет», — подумал я и шагнул в коридор 18-о отделения реанимации, не прекращая непрямого массажа сердца.
Через десять минут, сдав труп с рук на руки, поругав Боткинские переходы, записав транспортный эпикриз и сдвинув (с молчаливого согласия Андрона) время смерти вперед, я взбежал в «неотложку».
Мне нравилось приходить сюда — со своими четырьмя спальными комнатами для дежурных оперсестер, анестезисток, хирургов, травматологов и нашего брата; душевой, раздевалкой и буфетом, «неотложка» представляла собой тот самый пресловутый «второй дом», где люди готовили нехитрую пищу (и ели ее, часто недоваренной или подгоревшей), сплетничали, ругались, читали (кто детектив, кто «Огонек», кто «Правду») и заводили несерьезные романы, внутренне напрягаясь каждый раз, когда лифт с лязганьем приближался к четвертому этажу.
Чувствовалась круглосуточная готовность номер один — даже утром, когда санитары-совместители разбегались по своим институтам, врачи — по конференциям, «дневные» медсестры — по «плановым» операционным, а их сменщицы по третьему разу проверяли наличие лекарств и состояние инструментов, отделение не казалось пустым. В курилке кто-то забыл пачку «Примы» (вернется и очень скоро — после девяти будет уже поздно). В буфете дымится недоеденная каша (была очень, теперь — просто горячая). В смотровой у телефонов записка: «Георгий Александрович!
Вчера вы были: сначала в операционной 21-го корпуса, потом — в гинекологии, потом ушли в реанимацию ГБО».
Но это — не главное. Главное, что они где-то рядом. Они помнят. Они помогут. И я спокоен за москвичей, которые вечно куда-то спешат, пьют водку, выясняют отношения и не подозревают, что эта подмерзшая лужица, «зилок» за тем поворотом или кухонный нож в руке соседа по коммуналке таят в себе смертельную опасность. И меня переполняет гордость — ведь завтра и мне заступать в дозор.