Силанский настаивает на приснодневных обстоятельных докладах. Нелли Алиевне это нравится. Чикес пустил дело на самотек: хотите, докладывайте, хотите — нет.
Итак, в моем распоряжении минимум двадцать минут и две последние сигареты.
Вокруг громоздились трубы, провода и устройства непонятного предназначения. Ветер гонял песок по просмоленному рубероиду. Осенние дожди мало-помалу сгребали песок в кучи, голуби цементировали его своим пометом.
Между корпусами — на сорок метров ниже уровня голубиного помета — копошились люди в белых халатах, прижимая к груди листочки с фамилиями и диагнозами или кипы историй болезни и рентгеновских снимков. На блеклом московском небе низко висело скупое сентябрьское солнце. Ни облачка. Денек выдался на славу.
А девочка с миндалевидными глазами и черными кудряшками этого уже не увидит. Не увидит Черного моря у окон турбазы под Гудаутой, где я отдыхал в сентябре 86, парижских каштанов, афинского Акрополя, башни Нью-йоркского торгового центра — никогда. Впрочем, зарубежья никогда не увидят сотни миллионов советского населения. Неужели и я попаду в их число?
Но почему, почему она отсоединилась именно на моем дежурстве? Именно в тот момент, когда меня не было в отделении! И как она вообще смогла отсоединиться от аппарата — парализованная и фиксированная к кровати?
О, если бы наша с Офелией «задняя черепная ямка» надумала проснуться на полчаса раньше или позже!
Если бы дура из «травмы» в своем медучилище занималась не только сексом! Если бы, если бы, если бы…
Если бы я сдал утром больную Абашидзе в целости и сохранности, и в дальнейшем ее «рошка»[18] работала бы, как хронометр Силанского — без разрыва шлангов, залипания клапанов, перегорания предохранителей, соскальзывания шкива, если бы эта и все прочие трубки (которые заменяют каждые третьи сутки) стояли не ближе и не глубже, чем им положено, если бы ни одна медсестра ни разу не перепутала лекарства, короче, если бы больная Абашидзе избежала осложнений, которых «возможно избежать», то через две недели, месяц, пусть три все равно она угасла бы от уросепсиса, пневмонии или смертельной аритмии.
А вдруг томограф врет? Такое редко, очень редко, но бывает…
Как говорит Паша, не надо петь военных песен! Девочка умерла не от уросепсиса, пневмонии или аритмии — она просто задохнулась, как задыхаются повешенные или придавленные подушкой.
Неужели все доктора подвержены пароксизмам самобичевания?
Или кому-то удается избегать осложнений, которых «можно избежать»? И какой великий теоретик от медицины изобрел этот термин — avoidable complications? О предстоящем осложнении ни у кого на лбу не написано.
А как же знания, опыт? Как же прогнозирование ситуации? А никак. В девяноста девяти процентах случаев мы падаем совсем не там, где постелили. И уже только потом — теоретики — решают, можно или нельзя было этого избежать.
Тем временем у каждого врача набирается свое маленькое персональное кладбище. Маленькое ли? Да, пожалуй, небольшое — до сотни могилок (у Афанасьева). А у В.И. Ленина — под сто пятьдесят миллионов. Революции, гражданская война, эпидемии, голод, репрессии. Вторая Мировая с душегубками, Хиросимой и Нагасаки. И снова лагеря. Это логическое построение принадлежит не мне — Бертрану Расселу. Потом Корея, Вьетнам, Афганистан, не считая «мелких» конфликтов…
Но Бог с ним, с Лениным и продолжателями его делов. До сих пор цена человеческой жизни у нас самая низкая в так называемом цивилизованном мире и продолжает падать. Тысячи преднамеренных убийств. Взрываются заводы, склады и эшелоны с горючим, красителями, удобрениями и собственно взрывчаткой.
В результате последней такой катастрофы около тысячи пострадавших. Совмин великодушно выделил сто «кусков» — по стольнику на брата. Ладно так — когда горят телевизоры со знаком качества, а их хозяева получают тяжелые ожоги, компенсации ждать не приходится. А производственные травмы? В «реанимацию» Балашихинской ЦРБ почти каждый месяц привозят одну-две жертвы технического прогресса — кого успевают вытащить живыми из-под гидравлических прессов, из станков с ЧПУ и чанов с серной кислотой. Впоследствии большинство умирает, причем почти все несчастные случаи списывают на состояние алкогольного опьянения. А сколько таких ЦРБ по стране! Никаких демонстраций, никакого протеста — все согласные. Несмотря на гласность.
Нет, у них тоже гибнут при исполнении. Взять ту же «Альфу Пайпер». Вместе с этой нефтедобывающей платформой затонули двести или триста человек. Компания без колебаний согласилась выплатить родственникам по триста-пятьсот тысяч долларов за каждого. Те без колебаний отказались — по суду получат намного больше.
Нет, суд — не решение проблемы. Интересно, сколько бы сейчас с меня запросила семья Абашидзе? И как бы я все это выплачивал? Львиную долю моих доходов съедают долги за кооперативную квартиру.
Но судом здесь и не пахнет. Максимум, что меня ждет, это пистон от Львова.
Пора. Я отшвырнул сигарету и сплюнул вниз. Люди в белых халатах уже разбрелись по корпусам.
Конференция шумела, как растревоженный улей. Коллеги не хотели слушать ни про полиаллергика, который не переносит имеющиеся в больнице анестетики, но терпеливо дожидается очередной, седьмой по счету, пластики гортани, ни про «необъяснимую» смерть в «нейрореанимации». В «агонариях» всегда умирают больные, в операционных всегда льется кровь. Кого в наше время удивишь кровью в операционной? Совсем другое дело — на ступеньках кафедры.
Коллеги дружно обсуждали поединок Хануманова с Баграмяном.
Собственно, поединка, как такового, не получилось. Одним ударом Хануманов послал Баграмяна в нокаут. Рафик рухнул, как подкошенный, ударился головой о ступеньку, получил легкое сотрясение мозга и, по истечении положенных десяти секунд, пополз в подвал.
Хануманова — он уже раскаивался в содеянном — заперли в кабинете второго профессора. Будучи завучем, Никодим Евграфович отвечает за подрастающее поколение. А поколение подрастает горячее. Одним словом, уголок зверей имени Дурова.
Баграмяну остановили кровотечение из сломанного носа и конвоировали в «лаборантскую», где сердобольная Зинаида Кирилловна Пахомова наблюдала за динамикой состояния пострадавшего.
Неприязнь между умным, тонким, но физически неподготовленным Рафиком и туповатым качком-любителем Ханумановым была давней, взаимной и, на мог взгляд, совершенно естественной. Но зачем же усугублять ее сравнительным анализом половых возможностей обрезанных и необрезанных (Хануманов — татарин)? Справедливости ради стоит отметить, что зачинщиком национально-религиозной розни выступил Хануманов, В январе этого года Баграмян вернулся из Гюмри — бледный, осунувшийся, опустошенный. Неделю он прорывался на родину через Боткинскую администрацию, Минздрав Союза и Красный Крест. В его помощи никто не нуждался. Рафик плюнул, достал билеты, собрал какие смог лекарства и отбыл на свой страх и риск.
К середине декабря еще не успели сосчитать всех убитых, раненых и оставшихся без крова, но уже поняли — трагедии такого масштаба не могла припомнить в своей истории даже многострадальная Армения.
Мир сопереживал — засыпал республику ровным слоем продовольствия, медикаментов, палаток и одежды. Братский Азербайджан слал гробы. Прибыли специалисты, было организовано распределение предметов первой необходимости, спасательные работы, медпомощь, даже строительство. Помогали местные, наблюдались случаи героизма. И рвачества. И банального воровства.
В Ленинакане у французской группы украли мясные консервы для поисковых собак.
Потом машина с мегафоном ездила по городу: «Верните, пожалуйста, ведь вам, так же как и нам, нужны здоровые и активные собаки».
Рафик работал в больнице — разумеется, не в качестве анестезиолога (за спиной только три месяца ординатуры) — санитаром, медбратом, в общем, на подхвате. Не спал сутками.