Я остановился у второго шлюза, чтобы натянуть бахилы и маску. Мимоходом заглянул к анестезисткам. Никого.
В «аппаратной» крутилась центрифуга, разделяя кровяные клетки и плазму чьей-то крови.
Павел Ананьевич расположился в «желтой» операционной — меньшей по размерам и более светлой. Деловито пыхтел электрический аппарат искусственного дыхания. В вену капал раствор Рингера. Дядя Толя с незнакомым мне интерном планомерно перебирали кишки.
В углу сидел мой ординатор первого года и некогда красивым, а теперь безнадежно испорченным шариковыми ручками почерком строчил протокол обезболивания.
Анестезиологического стажа до ординатура Павел Ананьевич не имел. Года четыре он работал эндокринологом. Или невропатологом — не помню.
Досье на «молодняк» зачитываются в ходе сентябрьских смотрин и впоследствии хранятся у заведующего учебной частью.
Делая вид, что рассматриваю наркозную карту (а чего ее смотреть — Ирка давление и пульс рисует «по линеечке», то есть без головокружительных подъемов и умопомрачительных падений), я заглянул ему через плечо. «На момент осмотра состояние средней тяжести. В легких дыхание жесткое, симметрично ослаблено в задненижних отделах. Артериальное давление 140 на 80 мм рт. ст. Пульс 96 в мин».
— Ну как? — поинтересовался Павел Ананьевич.
— Как и следовало ожидать. А у тебя как? «Прием пищи и жидкости более 4 часов тому назад… Операция возможна под эндотрахеальным наркозом…»
— Все нормально.
— Вижу.
— Олег Леонидович, посмотрите, пожалуйста, из них можно собрать хотя бы один работающий? — Ирка разложила на подоконнике штук пять ларингоскопов — приборов для введения дыхательных трубок.
Хлопнула дверь в соседнюю операционную. Кто-то прошел в аппаратную и выключил центрифугу.
— Сейчас посмотрим. Что в голубой?
— Ножевое ранение брюшной полости.
— Кто взял?
— Парашка и Вероника.
— Хирурги?
— Даже не заходила. Одновременно с этим привезли. Не получив ответа на поставленный вопрос, я направился в «голубую». Скорее для порядка.
В коридоре меня чуть не сбила с ног Вероника — анестезистка из ЛОР-корпуса. Где ей самое место — работа в «ЛОРе» по сравнению с другими отделениями хирургического профиля считается лажевой и позволяет Веронике по шесть-семь раз на дню гонять чаи, посвящая всех желающих в хитросплетения своей семейной жизни. В «неотложке» Вероника начинала суетиться, ронять предметы, пропарывала больным вены и, неловко открывая ампулы, порою резала пальцы в кровь. Но отказаться от совместительства не могла — была она небольшого роста, среднего возраста, полноватая, неприметная, а поэтому без малейшего шанса заиметь богатого спонсора.
При столкновении Вероника чуть не выронила из рук отцентрифугированную пробирку (подняв-таки осадок).
— Ты бы сразу отливала плазму в другую емкость!
Вероника посмотрела на меня взглядом загнанной лошади и пробормотала что-то невнятное.
Наркозный столик отдаленно напоминал городскую свалку: вперемешку шприцы, использованные и полные ампулы, флаконы. На истории болезни оттаивали пакеты с эритроцитарной массой. На полу валялся чистый бланк наркозной карты. То есть не совсем чистый — незаполненный.
Опошин перехватил поудобнее ранорасширитель и посушил в глубине брюшной полости. Справа от него в тазу высилась гора окровавленной марли. Ревяков запустил руку в живот чуть не по локоть и ощупывал что-то в верхнем этаже. На лбу у него выступили бисеринки пота.
— Тут большая кровопотеря, я просила дать кого-нибудь. Юлий Григорьевич обещал, но… — прошелестело из дальнего угла операционной.
В больнице знали, что на наркозах Прасковьи Денисовны драматизм ситуации прямо пропорционален расстоянию между больным и анестезиологом.
Не оборачиваясь, я прошел к столу. На первый взгляд все выглядело вполне благопристойно. Не менее благопристойно, чем в «желтой» — в головах чухал аппарат, руки пострадавшего были пристегнуты к специальным подставкам (что на заре моей медицинской деятельности наводило меня на мысли о Голгофе). К обоим локтевым сгибам больного со штативов сбегали пластиковые трубочки, лениво, капля за каплей отдающие бледному усатому организму физраствор и полиглюкин — все, на что организм мог рассчитывать, пока не совместят донорскую кровь. Действуя наверняка, Вероника выбрала самые тонкие иглы, которые имелись в ее арсенале.
— Давление?
— Вот поставили вторую вену, — как-то неубедительно промямлила Парашка.
Тридцать лет назад Прасковья Денисовна Савлова одной из первых в больнице шагнула от традиционной эфирной маски к революционному тогда эндотрахеальному наркозу, попутно обучив интубации не один десяток молодых интернов и ординаторов. Многие из которых далеко продвинули советскую, а впоследствии американскую, израильскую и прочие анестезиологические школы. Сама же учительница продолжала добросовестно и незаметно трудиться в не очень интенсивной и не шибко требовательной гинекологии. Обезболивая аборты, ампутации матки с трубами и без, путаясь в дозировках новых лекарств и больше всего на свете страшась инвазивных манипуляций.
В конце концов ее, маленькую согбенную старушку, вытеснили способные энергичные кадры, которые, как известно, решают все. И куда — в «неотложку»! Правда, от ночных бдений пенсионерку Савлову избавили. С девяти до трех она терпеливо ждала дежурную бригаду.
— Прасковья Денисовна, кто вас меняет? — я отыскал Парашку взглядом, одновременно нащупывая пульс. Только на сонных артериях, да и там нитевидный, — Полина Стефановна и Юрий Моисеевич.
Наша доблестная нейроанестезиологическая служба отличается пунктуальностью — раньше трех не появляются. Ну как не попить чайку после пяти-шестичасового наркоза (пусть единственного, что с того)?
— Тогда идите. Все равно у меня эвентрация на соседнем столе.
Без лишних уговоров Парашка откланялась.
Из приглушенных комментариев хирургов я уяснил, что нож вошел в живот чуть ниже грудины, ранив желудок и диафрагму. Желудок зашили, в животе крови было немного, так что причиной шока являлось, скорее всего, повреждение сердца или крупного сосуда. Назревала торакотомия.
— Ника, зови Иру!
Когда Вероника судорожно заметалась между дверных створок, я уже разорил подключичный набор, довершив разгром наркозного столика. С ошеломляющей скоростью раздавая инструменты, операционная сестра Наташа умудрилась кинуть мне перчатки и йодный шарик.
За спиной Ирка вскрыла целлофановый пакетик с катетером.
— Какая у него группа?
— Вторая, плюс.
— Покажи.
Вероника поднесла мне эмалированную тарелочку, где в шести углублениях колыхались капли разноцветных стандартных сывороток, смешанных с кровью больного. Агглютинации — «песка», свидетельствующего о несовместимости красных кровяных клеток донора и плазмы реципиента — в ячейке, над которой красным стеклографом было коряво выведено «А (II)», не было[1]. Зато она присутствовала в ячейке с антирезус-сывороткой. Все сходится.
— Сколько заказывали?
— Литр.
— Еще столько же. И плазмы — сколько дадут.
Вероника ретировалась. Хирурги констатировали остановку кровообращения. Сопя и захлебываясь, старенький насос накачал полную трехлитровую банку — времени собирать, фильтровать и возвращать кровь больному не было. Наташа звала санитарку, чтобы заменить банку, кровь из надрезанной нисходящей аорты заполняла рану, Миша пытался пережать сосуд выше по течению, а Иван Владимирович взял в руки сердце и начал прямой массаж.
— Троечку*! Дефибриллятор!
Выполнить эти распоряжения, имея одну пару рук, невозможно, поэтому Ирка подтолкнула ко мне наркозный столик, непонятно когда приведенный ею в божеский вид, и унеслась в «желтую» за единственным в блоке дефибриллятором. Я дернул на себя ящик и, матерясь вполголоса, выбрал «троечку» — адреналин, атропин, хлористый кальций. Зажимом раздавил головки ампул и, проливая, насосал содержимое в два шприца. Вспрыснул лекарства через резиновую муфту капельницы и снова поменял флакон. Пятая пол-литра, черт, как медленно идет!