Приободрившись, я уже накручивал диск телефона.
— Дежурного доктора, пожалуйста.
Через минуту Аня взяла трубку.
— Здравствуй. С Новым годом! С новым счастьем! — последнее слово я произнес тихо, нежно и с глубоким, прозрачным до наготы смыслом.
— Здравствуй, Олег. С Новым годом.
Ее голос звучал строго и печально. Как дамские шпильки по могильной плите.
— Я так соскучился! Вроде всего четыре дня… Когда ты сможешь?
— Олег… мы не должны встречаться. Так нельзя. Как потом я буду смотреть Венере в глаза?
Ах, эта старая, подлая сука!
— Но в ресторане…
— Считай это затмением. Я вела себя, как последняя… Моя ошибка. Прости. И не звони мне больше. Пожалуйста!
— Но как же… — в ухо противно загукало.
Отбой. Не сошлись.
Паша протянул мне «смирновку».
— Откуда?
— От верблюда. Борзые щенки.
— В мире животных.
— В мире ублюдков.
— Спасибо.
Я убрал пузырь в сумку и встал.
— Успешно?
— Вполне.
— Сразу в бой?
— Знай наших!
— Знаю…
Воздух Марьиной рощи приятно холодил лицо. Уже стемнело.
Куда идет этот троллейбус?
В сентябрь 89-о.
Мона — это болезнь. У меня она протекает в тяжелой форме.
Бывают и ремиссии. Но как вспомнишь тот роковой сентябрьский вечер, когда Мишкины проводы самым непредсказуемым образом схлестнули нищего советского врача и темнокожую звезду авангарда, болезнь обостряется.
Четыре месяца я не мог решиться на продолжение знакомства.
Когда, наконец, позвонил, Мона без подсказок назвала меня по имени и сразу согласилась встретиться.
Мы бродили по залам ЦДХ, гуляли по зимней Москве… Я хотел ее дико. Но это не помешало мне заметить за соблазнительной оболочкой интеллект, остроумие и оригинальность.
Что ее привлекало во мне? Видимо, то же самое.
Через неделю я оказался в ее четырехкомнатной квартире на Смоленке с двумя спальнями и студией.
Мона показывала мне картины. Я в этом ни шиша не понимаю и, больше, чем картины, рассматривал Мону.
Она проста в общении и не закомплексована. Когда я хочу ее увидеть, звоню и приезжаю. Даже если работает, охотно устроит перекур. Куревом обычно дело не ограничивается. Мона — девушка нежного возраста и хрупкого телосложения, но потребляет разнообразные крепкие напитки наравне с мужчинами.
Мужчины сиживают у нее частенько. Влюбленные одиночки вроде меня, представители свободных профессий — малыми кучками.
Мона не монашка и не скрывает этого. Ругает финские «спирали» («Или я какая-то ненормальная, что залетаю даже от поцелуя?»).
Осуждает хамство в кооперативных абортариях.
Интересная девушка. Интересно рассказывает. Ее интересно слушать. И я слушал. Пока не понял, что еще неделя, и меня вы черкнут из списка потенциальных половых партнеров. Запишут в хорошие знакомые, а таковых предостаточно.
Предпринял лобовую (точнее, лобковую) атаку. Пригласил девушку «в гости к другу». Мона любит ходить в гости не меньше, чем принимать гостей, поэтому ее не испугала даже поездка за пределы МКАД.
Когда я вставил ключ в замок, Мона спросила: «А друг-то где?»
— «Вышел».
Улыбнулась.
Потом шампанское, «Мальборо лайт», фрукты с рынка, «Би Джиз» и Саймон с Гарфанкелом. «Я не люблю медленные. А быстрые не умею».
Мне все-таки удалось вытащить ее из-за стола. Она хорошо танцует. На осторожные приставания никакой реакции. Конгениальный способ поставить мужика на место.
Но у меня все на месте и уже стоит. Я упорствовал. «He надо»
— «Но почему?»
— «Я потеряла интерес к мужчинам» — (?!) — «Мне кажется во мне умирает лесбиянка».
Я просто осел. Или осёл.
В полночь девушка попросилась домой.
На последние деньги я взял такси до Смоленки и обратно.
На душе было хреново. Все «транки» куда-то подевались. Или закончились. Шампанское на меня не подействовало, а больше выпить нечего.
Заснуть не удалось. Под утро закончились сигареты.
Минуты тянулись, как резиновые.
Я поскреб двухдневную щетину. Надо бы побриться.
Из зеркала на меня посмотрел седой старик. Я встряхнул готовой. Старик дернулся и исчез. А ведь сегодня, то есть вчера, кетамина не было.
Кстати о кетамине. А почему бы и нет?
На следующий день Мона без колебаний согласилась расширить границы своего сознания.
Дверь мы заперли, телефон отключили. Зашторили окна, плюхнули в «пепси» по дозе и чокнулись. Девушка легла на ковер и погрузилась в себя. Я приглушил «Мэднесс» на ее двухкассетнике и расположился рядом. Не встретив никакого сопротивления, осторожно снял короткую кофточку. Уже расстегнул молнию на юбке, когда заплакала дочь Моны от первого брака Алиса.
В тот же миг Мона вернулась из неведомых мне далей, смерила коварного соблазнителя уничижающим взглядом, привела себя в порядок и отправилась спать к Алисе. Оставив меня догуливать по галерее Уффици.
С тех пор я больше не распускал руки. Опасался снова наткнуться на гладкий — отполированный моими удачливыми предшественниками — лед.
Действовал словом. Хвалился своими победами, пытаясь разбудить ревность. Несметное количество раз признавался Моне в любви, в том числе на коленях.
Звонил ей по пьяни. Звал замуж. Она смеялась. Я хамил.
Расставались «навсегда». Через две-три недели приезжал — выбритый до синевы и с подарками для маленькой красотки Алисы. Алиса служила эдакой палочкой-выручалочкой. Мостиком к маме.
Одна моя хорошая знакомая говорит, что мне проще дать, чем объяснить, почему не хочешь. Мона находила все новые и новые отговорки, например: «У меня очень большие запросы. Вдруг ты не сможешь меня удовлетворить!»
Сначала попробуй, а вдруг смогу?
Или: «Дружба кончается, когда начинается постель. Мне жалко терять еще одного друга».
Я на собственной шкуре почувствовал, что такое синдром Уолтера Митти. Лежа на Венере, закрывал глаза и трахался с Дездемоной.
Хороша дружба!
Последний раз я видел Мону неделю назад и в общих чертам знал ее планы на праздники. Отослать ребенка к маме и усиленно готовиться к выставке в Италии.
Прекрасная мулатка немного удивилась незваному гостю.
Обрадовалась короткой передышке. Сменила перепачканную красками робу на джинсовый сарафан. И совершенно преобразилась.
Стиль у нее своеобразный. Яркий макияж, броские «цацки», негритянские косички, ленты и банты, колготки немыслимых цветов. Все это притягивает блеклых и скучных славянских мужчин, истосковавшихся по фестивально-пампасовой экзотике (и эротике), словно магнитом.
Мона наскоро соорудила закусон. Она не соответствует расхожему представлению о «богеме», как прослойке неряшливой, бесхозяйственной, вечно полуголодной и, в целом, беспомощной.
Мона даже не пускает меня на кухню.
Я развалился в огромном мягком кресле — в нем просто нельзя не развалиться, вне зависимости от вашего душевного состояния — и тупо уставился на дверь.
Через несколько минут вошла Мона. Наклонилась к низкому столику. Поставила поднос с бутербродами.
Я с треском сорвал целлофановую обертку с кооперативного «Космоса». Руки заметно дрожали.
Мона села напротив. Поджала ноги. Как Андерсеновская русалочка.
Я щелкнул большим пальцем по торцу и протянул ей пачку. Мы закурили.
Я устало провел ладонью по лицу. Мона с интересом разглядывала меня из-под длинных ресниц.
— Что-то случилось?
— Откуда такая проницательность?
— Откуда такая колкость? Ты даже не поздравил меня с Новым годом.
— Ты наверняка выслушала десятки поздравлений. Одним больше, одним меньше… А я просто хотел тебя увидеть.
— И на том спасибо. И все-таки?
— И все-таки… Утлый челнок вышел из тихой гавани в бурное море. И потек по всем швам. На призывные крики о помощи никто не откликается.
Хотя на берегу маячат какие-то людишки.
— В тебе проснулся пессимист? Или ты снова отвергнут? Эти людишки на берегу… они в юбках?
— В килтах. Дело происходит в Шотландии.